Новое соображение ускорило мой шаг.

— Послушайте! — схватил я Федяшкина за руку. — Если вы… э… стимулируете умственные усилия других, то почему я не ощутил этого сразу, как встретил вас на проспекте? Или вы не действуете на одиночек?

Он не высвободил руки (вообще его действия отличались покорностью) и ответил смущаясь, но с достоинством.

— Отчего же… Одиночкам мне тоже удаётся способствовать. Но разве ваши мысли были близки к творчеству, когда мы встретились?

Он с извиняющейся улыбкой посмотрел на меня.

— Не надо, не требуйте объяснения, я его сам не знаю… Мне не удалось стать в жизни кем-то, я лишён больших способностей, я лишь присутствую при пиршестве и тем мню себя полезным, что способствую обдумыванию вещей высоких. Здесь нет моей заслуги, что эта особенность у меня так сильна. Это, знаете ли, как голос — у кого он есть, тот поёт хорошо, а у кого нет, тот и не научится, но будет хорош чем-то другим… Прежде я робел вот так ходить к незнакомым людям, чтобы погреться самому и других согреть. А теперь и смерть близка, надо торопиться сделать должное, я и перестал бояться, что меня выгонят, как приблудного нищего, и славно все получается, а отчего и почему — не моего ума дело. И в том ещё моя радость, что год от года у нас все больше костерков разгорается и ко всем мне уже не поспеть, будь я сам-десят… А в чем моё огорчение, так в том, что на нравственное-то горение я влиять неспособен, нет к тому у меня таланта, а вот у брата моего покойного был. Эх!

— Стойте! — догадка пронзила меня. — Если существуют подобные вам люди-стимуляторы, то, значит, люди-гасители тоже есть?

— А как же, — с грустью произнёс Федяшкин. — А как же, замораживатели тоже есть. Не встречали разве? Ну, вы извините, я пошёл, дом мой тут рядом.

Я машинально пожал его мягкую руку, проводил взглядом округлую фигурку Федяшкина, валко переваливающуюся на плохо гнущихся ногах. И только когда он скрылся, обругал себя олухом. Я не спросил сотой доли того, что надо было спросить, не записал даже адреса!

Впрочем, это было исправимо: ведь существует адресный стол.

До конца дня я оставался — иначе не скажешь — в состоянии какого-то ясного ошеломления. Все было стройно в моей гипотезе, за исключением одного. Бесспорно, есть люди, чьё присутствие ускоряет любое дело, — я сам знал таких. Да, но их влияние всегда ощутимо конкретно. Оно в словах, жестах, смехе. Они участвуют в работе, а не присутствуют при ней! А Федяшкин только присутствовал…

Успехи науки приучили нас с любым недоумением обращаться к учёным. Так и я было решил поступить. Воображение нарисовало радужную картину того, как я звоню профессору X, академику Z, как они спешат к Федяшкину… Но тут же я отрезвил себя. Не поможет профессор X, не поможет академик Z. Люди со странными и удивительными способностями науке известны. То объявится человек, могущий быстрее электронно-счётной машины извлечь кубический корень из шестизначного числа. То придёт сообщение о человеке, который никогда не спит. Много чего необыкновенного заложено в человеке, но разобралась ли наука в этом необыкновенном? А ведь тот же человек-счётчик ни у кого сомнений не вызывает: пожалуйста, вот результат его феноменальных способностей — на доске! Изучай как угодно… Изучают. Дальше что?

А Федяшкин даже так не может продемонстрировать свои способности. Они вообще не могут быть выражены в цифрах или ещё в чем-нибудь столь же конкретном и убедительном. В Федяшкина можно верить или не верить, но вера не доказательство для науки.

Наконец я решил, что отыщу адрес Федяшкина, посижу с ним вечерок-другой, а там видно будет.

Как бы не так! Пришла вёрстка книги, потом я заболел, потом… Потом были какие-то очень важные, очень срочные дела, какие — уже не вспомню, а только безотлагательные все были дела. И за ними история с Федяшкиным не то чтобы забылась, а как-то слиняла.

И тем не менее встреча произошла.

Как и в тот раз, я столкнулся с ним на улице. Был необычно жаркий май, самое его начало, асфальт плавился под горячими лучами солнца, а деревья ещё не распустились, и в знойном небе, проглядывавшем сквозь по-зимнему голые ветви, было что-то ненормальное. Федяшкин зябко сутулился, а кисти рук сами собой втягивались в рукава. Он прошёл мимо меня не заметив, и мне пришлось его окликнуть.

Он вздрогнул, растерянно покосился на меня, узнал, но словно бы издали, как если бы я был точкой на горизонте.

— Вам нездоровится? — спросил я.

— Нет, отчего же, — неуверенно произнёс он. — Мне просто холодно.

— В такую жару?

— А ветер?

Невольно я огляделся. Ветра настолько не было, что полотнища праздничных флагов висели не шелохнувшись.

— Разве вы его не чувствуете? — в голосе Федяшкина послышался упрёк. — Он дует… дует давно, сегодня особенно… Над древней и мудрой культурой стужа. Неужели вы… Да, да, извините! Я забыл, к вам же не доносится последний крик мысли…

— Вот вы о чем!

— Но почему, почему вы этого не чувствуете, как смеете не чувствовать? Разум замораживают, разум пытают льдом, он корчится и гибнет, а вам тепло?

Федяшкин почти выкрикнул это и, выкрикнув, обессилел. Я молчал, неловко переминаясь.

— Смерть мысли учёного ещё не так страшна, — продолжал он сникшим шёпотом. — Она неуничтожима, понимаете? Не будь Ньютона, закон тяготения был бы открыт, и без Эйнштейна теория относительности была бы создана, А если бы погасили Льва Толстого? Рукою нищего мы могли бы обшаривать века, но даже вечность не вернула бы нам “Войны и мира”! Никогда, ничто, никто в самом светлом будущем не восполнит таких утрат! Оттого беда! — голос Федяшкина окреп. — Оттого в ком-то замрёт человечность, в ком-то не проснётся мысль, кого-то не согреет тепло… Но даже в науке, даже в науке! Вы представьте, как замедлилось бы все, заморозь кто-нибудь мысли Маркса! Нет, вам не понять, что я… совсем не понять, какая мука слышать последний крик убиваемой мысли, какое безнадёжное отчаяние ловить мольбу о помощи, не в силах защитить!

— Да вы успокойтесь, — сказал я, сам взволнованный.

Но Федяшкин успокоиться не мог и говорить больше не мог, он плакал, тоскливо, по-старчески всхлипывая. На нас с недоумением оглядывались.

Как ребёнка подвёл я его к автомату, пробившись сквозь очередь, напоил водой и хотел было отвести домой.

— Мне некогда! — воскликнул он с внезапным пылом, когда я сказал ему о своём намерении. — Я иду к тем, кто сейчас думает, не задерживайте, я должен успеть!

Насилу я уговорил его встретиться ещё раз…

Не пришлось. Он умер в тот же день, упав, как я узнал потом, на бегу, — видимо, спешил куда-то. Прохожие его подняли, соседи по квартире похоронили, потому что ни родных, ни друзей у Федяшкина не оказалось. Словом, он умер, как и жил, тихо, и никто не заметил, что нет больше Федяшкина — человека со странной способностью усиливать мысль других. Я и сам не ощутил пустоты, только грусть и некоторое сожаление, что мой порог он не переступил ни разу, когда я работал, а теперь уже не переступит никогда.

Повесть, что мы писали тогда при молчаливом присутствии Федяшкина, имела успех, но, разумеется, никто из нас публично имя Федяшкина не помянул, один я поблагодарил его мысленно, испытывая при этом какую-то неловкость.

И все. Жизнь богата оборванными ситуациями, незавершёнными наблюдениями, встречами без начала и конца, всем тем, что не укладывается в рамки рассказа, понятно для посторонних. Мы их храним в себе, с собой и уносим.

Так бы и я поступил с этой историей, если бы не вчерашняя газета. В ней давал интервью автор одного выдающегося открытия, и там была такая строчка: “Особенно я должен поблагодарить П.П.Федяшкина, который помог мне смело подойти к проблеме”.

Больше ничего не было о Федяшкине, кроме этой строки, но меня она больно задела. Кто-то помнил его и был ему благодарен, а мне этой щедрости не хватило. Словно я молчаливо согласился с тем, что способность помогать другим менее ценна, чем любая другая. Поняв это, я уже не мог не написать о Федяшкине, чьё присутствие было так же незаметно и так же необходимо для жизни, как присутствие фермента необходимо для здоровья тела.