В оригинале книга имела рабочее название «Фрагменты неведомого учения», оставленное в опубликованном издании в качестве подзаголовка. Оно походило на косвенную ссылку на другой основополагающий труд: «Фрагменты забытой веры», принадлежавший перу ведущего британского теософа того времени Дж. Р. С. Мида. Последний был издателем журнала «Поиск». Его монографии «Трижды величайший Гермес» и «Фрагменты забытой веры» были и все еще остаются основополагающими трудами по темам гностицизма и алхимии. Многие из ранних собраний группы Успенского проходили в офисах журнала «Поиск», так как Успенский и Мид были очень близки. Не записывалось то, что они обсуждали между собой, но Мид — уже довольно старый в то время — явно оказывал поддержку русскому эмигранту. Назвав свой труд «Фрагменты неведомого учения», Успенский, должно быть, хотел показать «тем, у кого есть глаза», связь между изложенными им идеями и работой Мида по гностическому христианству.

Лондонские последователи Успенского успешно продолжили его дело, создав после его смерти целый ряд обществ и отколовшихся групп. Вернувшись из Турции, Беннетт стал одним из первых учеников Успенского и именно поэтому буквально унаследовал кресло своего учителя — то самое, в которое, спустя почти двадцать пять лет, предстояло сесть и мне. Присутствуя при смерти Гурджиева в 1949 году, Беннетт не сомневался, что и мантия этого мастера также перешла к нему. Он считал своим предназначением продолжение их дела и организовал с этой целью собственные школы сначала в лондонском пригороде Кингстон, а затем и в Шерборне.

После смерти Гурджиева в 1949 году было опубликовано множество книг о его «труде», но во всех незримо присутствовал знак вопроса: выдвигал ли он культ, изобретенный им самим, или он действительно вступил в контакт с тайным источником знания? Был ли он, как сам намекал, эмиссаром тайного братства наставников мудрости, о которых говорила Блаватская и которых безуспешно искал Успенский, или всего лишь очередным шарлатаном? Эти вопросы, могущие на первый взгляд интересовать только его последователей, на самом деле имеют гораздо большее значение. Если он действительно нашел наставников, преемников волхвов, просветивших Пифагора, тогда это не только делает его собственный труд гораздо интереснее для объективного изучения, но и имеет огромное значение для всех нас.

Самая известная книга Успенского «В поисках чудесного» сих пор служит библией для многих школ и групп, восходящих к учению Гурджиева. Обманчиво простенькая книга является подлинной сокровищницей сведений, не только дающей полный перечень необычных верований, но и описывающей их изначальное появление. Я познакомился с этими «фрагментами неведомого учения», путешествуя в 1971 году по Швеции. Несколькими месяцами ранее в университете я уже прочитал «Терциум Органум», но эта книга явно была гораздо более эзотерической. Нелегко было читать эту книгу, ибо она содержала незнакомые идеи. Она несла в себе странную энергию, а своей манерой изложения одновременно и интриговала и просвещала. Откуда взялись эти идеи? В самом ли деле Гурджиев, как полагал Успенский, вступил в контакт с тайной школой? Эти вопросы все еще вертелись в моей голове, когда два года спустя я крутил педали велосипеда в Израиле, так что у меня было достаточно времени обдумать их довольно основательно.

Согласно Успенскому, Гурджиев утверждал, что его труд был действительно «эзотерической христианской верой», то есть производной от тайных обычаев, которые больше не понимает открытая христианская церковь. Эти обычаи, уверял он, изначально пришли из Древнего Египта.

«Христианское вероисповедание, христианская форма культа не были изобретены отцами церкви. Все это было взято готовым из Египта, только не из известного нам Египта, а из Египта, который мы не знаем. Этот Египет находился в том же месте, что и нынешний, но существовал он гораздо раньше. Лишь небольшие осколки его выжили в наше историческое время, и эти осколки сохранялись в тайне настолько успешно, что мы даже никогда не знали о их существовании».

Концепция эзотеризма в христианской религии заставляет сегодня клерикальные круги поднимать в удивлении брови. Однако и сам Иисус не был так уж открыт. Он проповедовал иносказательно, в форме притч, допускавших толкование на многих уровнях, и иной раз отводил своих учеников в сторону, чтобы разъяснить реальное значение того, что он говорил. И все же, как явствует из Евангелий, Иисус далеко не все из того, что делал, объяснял даже своим ученикам. Многие его поступки и многое из того, чему он учил, не были поняты его современниками, ибо у них не было «глаз, чтобы видеть, или ушей, чтобы услышать». Идеи, которые пропагандировал Гурджиев и которые Успенский кодифицировал в одну систему, представляют собой горячий материал, весьма далекий от консервативного христианского вероисповедания. Они обладают собственной логикой и авторитетом, которые многие, в том числе и я, находят интригующими. Однако остается вопрос: были ли они сплавом идей, вычитанных Гурджиевым из книг, с собственными озарениями и умствованиями, или он-таки нашел одну или несколько тайных школ во время своих длительных путешествий? Пока Гурджиев был жив, его ученики имели мало причин, чтобы глубоко влезать в подобные вопросы. Выросший вокруг него культ был во всяком случае самостоятельным, и немногие из его учеников имели время или лингвистические способности, необходимые для серьезного собственного исследования «по пятам» своего учителя. Даже после его смерти большинство довольствовались тем, что продолжали читать, изучать и комментировать его сочинения и создавали собственные кружки. Беннетта же не удовлетворял такой подход. В 50-е годы он проводит собственное исследование источников знаний Гурджиева. Он, безусловно, верил в существование Наставников Мудрости и даже назвал так свою последнюю книгу, над которой он работал, когда я познакомился с ним в 1973 году, и которая была опубликована посмертно в 1975 году, — «Наставники Мудрости». Беннетт верил, что Наставники существуют и что они связаны с гурджиевским Сармунгским (или Сарманским) обществом. Будучи полиглотом, он смог пролить свет на этимологию названия и определить — по крайней мере теоретически, — что может представлять собой эта группа:

«Одним из таких ключей служит упоминание Гурджиевым в разных отрывках Сармунского (именно так!), или Сарманского, общества… Происхождение этого названия можно проследить до одного слова древнеперсидского языка. Его и в самом деле можно найти в некоторых текстах на пехлеви (литературном персидском языке) — им называют тех, кто хранит учение Заратустры. Это слово может иметь три толкования. Так называют пчелу, которая всегда была символом тех, кто собирает бесценный «мед» мудрости и сохраняет его для грядущих поколений. Собрание легенд, хорошо известное в армянских и сирийских кругах под названием «Пчелы», было ревизовано в XIII веке архимандритом-несторианцем Маром Саломоном… В «Пчелах» упоминается таинственная энергия, переданная из времени Заратустры и проявившаяся во времена Христа.

Более очевидным представляется вариант перевода персидского слова «ман» в смысле качества, передаваемого по наследству в известной семье или расе. Оно как бы служит хранилищем фамильной ценности или традиции. Слово «сар» означает «голова» в буквальном смысле и в значении «главный» или «шеф». Сочетание «сарман», таким образом, призвано означать «главное хранилище» традиции, которая была названа «вечной философией», передаваемой из поколения в поколение «посвященными существами», если воспользоваться определением Гурджиева.

Есть еще одно возможное значение слова «сарман»: «Те, кто был просветлен», или буквально «те, чьи головы были очищены».

Когда я покинул Шерборн, в моей голове крутилась масса мыслей. Во время уик-энда я принимал участие в таких вещах, как «священный танец» и медитация, слушал лекции, но не чувствовал себя в согласии с этим^е-лом. Не привлекали меня ни социальные идеалы, ни жизнь в общине, которая составляла часть шерборнского опыта. Хоть я и не сомневался, что школа могла много дать, но не этого я искал. Я хотел узнать побольше о Наставниках и не был убежден, что пребывание в школе Беннетта даст мне достаточно широкое видение предмета. С сожалением я упаковал свои чемоданы, сердцем чувствуя, что мне не найти здесь то, что уготовила мне судьба. Шагая по подъездной дорожке в направлении автобусной остановки, я увидел Беннетта, сидящим на газонокосилке. Поскольку вся община соблюдала «день молчания», он ничего не сказал мне на прощание, но я не чувствовал себя связанным этим обязательством. Пока я пожимал его руку и объяснял, почему я покидаю его школу, он смотрел на меня рассеянно, как если бы его мысли были заняты чем-то другим. Хотя мне еще предстояло встретиться с ним несколько раз до его кончины примерно через восемнадцать месяцев и даже побывать на его публичных лекциях в Лондоне, я уже был уверен в том, что принял правильное решение. Все же я не сомневался в том, что «Сарманское братство» Гурджиева и далекие восточные края с горами и реками, откуда оно вело свое происхождение, каким-то образом связаны с волхвами из Евангелия от Матфея. Пройдут еще два десятилетия, прежде чем я смогу сам пойти по следу, ибо какое бы предназначение меня ни манило, мне еще нужно было разобраться со своей судьбой.