Имеются сведения, что о своей отставке Бодунов узнал от шофера. Конечно, это безобразие! Но самое печальное, что безобразие это не исправляется. Иван Васильевич не из тех людей, которые наделены гонором или амбицией. Он скромный человек. Но именно со скромными людьми так нельзя обращаться.

Исторический процесс понятен и величествен. Возвращение к ленинским нормам законности – дело поистине прекрасное. Но именно здесь-то и может проявить себя наш друг – Иван Бодунов. Именно в этом грандиозном процессе возвращения правды и справедливости нужен талант человековедения, которым так щедро наделен Бодунов.

Разве это старость – шестьдесят три года? И разве не случаются старики в тридцать лет и юноши душой – в семьдесят? У Ивана Васильевича есть телефон.

Будь бы я начальником, я бы позвонил. Все так просто и ясно.

Разве имеет значение вопрос звания, размеров кабинета, разных иных детален? И столпится вокруг Ивана Бодунова университетская молодежь, и скажет им Иван Васильевич своим совсем молодым голосом:

– Вот что, «орлы-сыщики»! Попробуем мы сделать так…

С величайшим трудом мне удалось несколько лет тому назад привезти Ивана Васильевича в Ленинград на телевидение. Волновался он ужасно, даже валерьянку ему капали. Металлическим голосом сказал несколько слов и был таков. Но после его выступления телефон у меня звонил буквально круглосуточно.

– Кто его спрашивает?

– Так, один знакомый.

Иван Васильевич ездил по старым друзьям, и застать его у Чиркова, где он остановился, было трудно. Тогда стали спрашивать, каким поездом он уезжает…

И вот наступил день отъезда.

Провожали Бодунова человек двадцать старых и верных друзей. Когда же мы подходили по перрону к вагону, возле него оказалась толпа – человек сто.

– Наверное, балерина или Рапкин уезжают, – сказал Иван Васильевич.

Нет, уезжал Бодунов, Иван Васильевич, наш друг – Иван Бодунов. В густой толпе провожающих были и простые, замасленные рабочие ватники, и бобровый воротник, и полковничьи погоны.

– Иван Васильевич, – сказал Бодунову человек лет за сорок, во флотской шинели, с погонами военного врача. – Не узнаете?

– Нет, – сказал Бодунов.

– Я Свисток, к которому вы… помните, к Сергею Мироновичу…

Эти все сто человек были обязаны Бодунову жизнями. Слесари и токари. Врачи и инженеры. Парикмахер и директор чего-то. Это были люди Бодунова. Они все пожимали ему руку, все трясли его, щупали, хватали за полы пальто, желали долгих лет жизни, здоровья, сил…

– Я ж вас сажал, ребята, – произнес Иван Васильевич сквозь слезы.

– За дело!

– А как же!

– Не сидели бы за вами, давно бы нам конец…

Сентиментальных людей здесь не было, но плакали все. Плакал, стоя в дверях тамбура, и сам Иван Васильевич, все еще красивый, несмотря на седьмой десяток, подтянутый, легкий, быстрый…

Поезд двинулся, мы пошли рядом с вагоном.

До свидания, Иван Васильевич, наш друг! Здоровья вам и сил!

А провожающие, с которыми я возвращался, вспоминали:

– Ты – Щука?

– Неужели узнал?

– Так мы же в тридцать четвертом сели в один день. За сахар.

– Точно. У меня это конец был. Все. Завязал.

– Евстигнеев? Здорово выглядишь.

– Метро строю.

– В качестве?

– Архитектор. А ты, Кум?

– Кум в Крестах остался, а здесь Родион Никифорович.

– И верно, седой. По рукам – рабочий класс?

– Дома строим. Автово – мои дома.

– Плохо строите. У меня дует!

Один вдруг сказал:

– Знаете что, товарищи. Как бы нашу сотню назвали в дни войны? Хозяйство Бодунова. Точно?

У меня сжалось сердце: точнее нельзя было сказать. А сколько таких хозяйств у нашего Ивана Васильевича по всему Советскому Союзу?

1963 г.

Сосново.