«Я, кажется, их понимаю и не понимаю, — подумал Александр, слушая голоса этих незнакомых парней, видя выражение их глаз, их жесты, их манеру, в общем-то, нежадно пить водку, их неторопливую леность речи. — Что же, эти ребята в кустах не сидели. Но они — не мои ребята. Хотя мне нравится этот Кирюшкин, этот вспыльчивый и добрый щетиноусый, этот похожий на юродивого длинноволосый…»

— Скажу тебе, Аркадий, не рискуй зря, вот какое дело, — проговорил размышляюще Логачев. — Я тебя очень уважаю. Но чую — перышко тебе меж лопаток Лесик втихую готовит. Он — сволочь коварная. Пушку он не применит. А куда полетишь с этим перышком, в ад или рай? Ты нам нужен, Аркаша, а не чертям в аду…

— Вот оно, перышко! — Кирюшкин с размаху всадил свою финочку в стол между указательным и средним растопыренными пальцами. — Нет таких чертей, Гришуня, которые бы мной не подавились! Нету их и в природе!

Они говорили, видимо, по привычке, негромко, но довольно ясно; вокруг них, за ближними столиками, разношерстные рыночные барыги были заняты своей водкой и сосисками, между тем по быстрым взглядам, по внезапному молчанию соседей, по навостренным ушам Александр замечал, что к разговору за их столом прислушивались, время от времени с заискивающим подобострастием взглядывая на Кирюшкина. И Александр видел: вокруг лоснились сизые, испитые, морщинистые лица, поблескивали между оплывшими веками вожделенно ожидающие глазки, механически жевали пустоту беззубые челюсти — закоренелые пропойцы, подобно рою мух, должно быть, слетались в забегаловку каждый раз, когда здесь появлялись с барышом голубятники во главе с Кирюшкиным.

После выпитых двух кружек пива Александру стало вдруг странно весело оттого, что он, никогда не пивший за чужой счет, сидел в этой незнакомой компании, неприятной ему чем-то, в то же время притягивающей той знакомой ему нестеснительной манерой общения, к которой привык за три года в разведке, на одну треть состоящей из бывших уголовников, ребят во всех смыслах тертых. Александр, докуривая сигарету, сказал между прочим:

— Почему-то наш стол обращает на себя внимание.

— А ты чего и кого боишься? — усмехаясь, спросил Кирюшкин.

— Оч-чень. Поджилки дрожат. Неужто ты думаешь, что кого-нибудь и из вас я боюсь? — с горячей вспыльчивостью поднял голову Александр. — Финочки и прочие ерундовины для меня не ново.

— Ладно. Пошутил. Забыто. — Кирюшкин безмятежно выбросил на стол из кармана брюк смятую пачку тридцаток, затем, не оборачиваясь, швырнул деньги через плечо на соседний столик, сказал:

— Алкашам на пропой. Но тосты… тосты должны греметь! Иначе — пьянство. Тосты прошу произносить за здравие полкового разведчика Александра! Все! С вопросами обращайтесь к Эльдару, знаменитому монаху. — Он указал на длинноволосого. — Ко мне кто полезет с просьбами, получит по шарам, — добавил он и отодвинул недопитый стакан, мельком оглядел стол. — Ну? Будем еще? Или?..

— Почему они должны пить за мое здоровье? — пожал плечами Александр. — К чему это?

— Не твое дело, Саша. Будут пить и все. Приказ был. А тебе что — не нравится?

— Нет!

— Задираешься со мной, что ли? Напрасно.

— На кой черт алкаши будут пить за мое здоровье? Что за хреновина? Откуда они меня знают?

Кирюшкин вщелкнул финочку в какой-то тайный футлярчик на боку под пиджаком, обернулся с наклоном кудрявой головы к соседнему столу, где сизые лица шуршали тридцатками:

— Первый тост отменяется. Пейте за мое здоровье и всех голубятников Замоскворечья! Пора заканчивать! — обратился он к своему столу и сделал закругляющий жест. — А то вижу, мы намозолили некоторым глазки, хоть и начхать в три ноздри! Во-он, Сашок, глянь-ка в угол. Топтуна видел когда-нибудь?

Кирюшкин придвинулся, показал пальцем на угловой столик, там гладко выбритый бледный человек разговаривал с пьяной проституткой. Она слушала его и сипловато смеялась, навалясь пухлой грудью на стол. И глубоко, по-мужски затягивалась сигаретой, вздымала накрашенные брови, выталкивая дым через ноздри. Бледный человек обегал рассеянными глазами нетрезвое скопище людей — гимнастерок, пиджаков, кепок, пилоток, шевелящихся в сгущенном махорочном дыму, в гуле хмельных голосов, скользил по свекольным лицам возбужденных «пивняков», по известковым лицам мрачно-молчаливых алкоголиков и в этом скользящем, как бы случайном внимании на секунду натыкался на стол, где гуляли голубятники.

— Видал наблюдателя? — сказал Кирюшкин. — Разведчики и в тылу обитают. Сидит, курица подлая, и все засекает: кто, что и как. Я его раз семь здесь вижу. Неделю назад встретил его рано утром в дверях, говорю: «Надоел ведь, парень, как жених на свадьбе. Утром-то ради чего приперся? Никого ведь нет». А он: «Как вы смеете? Кто вам дал право оскорблять? Хулиган!» Я тихонько пообещал побить ему морду без свидетелей и вежливо послал его на ухо, и с тех пор он в мою сторону почти не смотрит. Опасается все-таки, сволочь. Хочешь, проверим?

И он самодовольно сузил задымленные дерзостью зеленые глаза.

— Слушай, — сказал Александр, подмываемый неожиданной волной сопротивления. — А ты малость рисуешься передо мной? Зачем? Я тебе не красна девица…

— Замолкни! И со мной не задирайся! Знай, сесть я не боюсь. Сибирь — тоже русская земля. Не пропаду. — Тонкие губы Кирюшкина сдавились в прямую полоску и, помолчав, он повторил: — Не пропаду. Нигде. И запомни: я злой, когда меня даже мизинцем задевают.

— Я тоже.

— Что «тоже»?

— Тоже. Бывает, — ответил Александр и с нарочитым безразличием спросил: — На кого злой, если не секрет?

— На всю эту тыловую сволочь. — Кирюшкин повел бровями на окна забегаловки, за которой шумел, галдел рынок, перекатываясь под солнцем черными валами толпы. — Каждого бы откормленного останавливал, спрашивал: «Воевал?» — «Нет». В морду. Мильтонов и лягавых ненавижу. Раз по дурости попал к ним. Чуть ребра не переломали. Ногами били лягаши. Всю жизнь буду помнить. Эй, милай хмырь за угловым столом! — крикнул он насмешливо бледному человеку, разговаривающему с проституткой, и щелкнул пальцами. — Ты, ухо моржовое, наших баб не фалуй, а то у нас ревнивые есть!

— Пожалуйста, не тронь кодлу. Бог с ними, — несмело попросил длинноволосый, — не тронь, вонять не будет… Ну его…

Между тем бледный человек, услышав обращение Кирюшкина, выжал кисленькую улыбку и опять заговорил с пьяной проституткой, а она, подняв голову, повиляла по сторонам воспаленными белками, по-львиному раскрыла красный квадрат рта и рявкнула мужским голосом:

— Кто здеся насчет меня похабничает, пасть порву! Я десять лет замужем была!

Кто-то захихикал в пивной. Кто-то неразборчиво выматерился и сплюнул.

— Пьяна, Розочка, пьяна, — с сожалением произнес Кирюшкин, не обращая внимания на Розочку, и тотчас встал, застегивая американский пиджак, одергивая его, как гимнастерку, худощавый, сильный, как будто весь слитый из сухих мускулов. — Отстегни Ираидочке на сухари четвертак. Было, как всегда, образцовое обслуживание, — сказал он длинноволосому, и тот вскочил, кинулся к стойке.

Все поднялись следом за Кирюшкиным. Логачев вытянул из-под стола садок с голубями, «боксер» напялил кепочку на дынеобразную стриженую голову, по-замоскворецки с лихой кокетливостью надвинул ее на ухо — все приготовились выходить. Только оставался сидеть Александр над своей кружкой пива, и Кирюшкин несколько помедлил, проговорил полувопросительно:

— Может, с нами пойдешь, Сашок?

— Куда?

— Да хоть к Гришуне Логачеву. Его голубятню вроде музея надо посмотреть. И поговорить есть о чем. Здесь ведь только пить можно, в этом бардаке.

— Что ж, посмотрим голубятню, — как-то быстро согласился Александр и тоже поднялся, уже не раздумывая, не опасаясь легковесности решения, хотя понимал, что в этом его согласии есть нечто рискованное, самонадеянное, необъяснимое самому себе. Но эта компания незнакомых парней, голубятников, дерзкий Кирюшкин с манерами щедрого завсегдатая и благодетеля забегаловки, вырывала его из одиночества последних дней, как незабытое солдатское товарищество.