Дроздов помолчал, чувствуя, что сейчас благоразумнее всего ироничная сдержанность.

– Тарутин талантлив, – сказал он как-то бесчувственно. – Что касается меня, то, право, через каждые семь лет клетки человеческого организма обновляются. Вот и я обновился биологически. Сам себя не узнаю.

– Нужна ли ирония, нужны ли шутки? – заговорил Козин. – Нет у меня настроения впадать в легкий тон. Меня до крайности беспокоит угрожающая косность Тарутиных всех родов и мастей, которые в последнее время готовы взорвать науку! Тарутин, ваш Тарутин!..

– Что Тарутин?

– Противопоставлять один тип электростанций другим может только полный профан, безумец, безграмотный идиот, извините уж покорно! Он предлагает заменить гидроэлектростанции солнечной, ветровой, гидравлической и биологической энергетикой. Он, как полоумный, повсюду болтает о ветряных и водных двигателях, о малых ГЭС, о строительстве на морских побережьях приливных гидроэлектростанций. И еще у него, видите ли, мечта: производство биогаза из отходов животноводства. И называет он все это очень красиво, просто сказочно – экологическая энергетика! Без водохранилищ. Без плотин на реках. Но этот сумасшедший не учитывает одно: все эти прелести можно использовать только там, где это технически целесообразно. Це-ле-со-образно! За три тысячи лет до нашей эры стали создавать водохранилища. В Римской империи, Месопотамии, Китае, Японии! А в Чехословакии и Индии и сейчас эксплуатируются водохранилища, построенные в средние века. Ваш Тарутин как будто оглупел и не ведает, что иссякают нефть, газ, уголь, и только благодаря гидроэлектростанциям мы не сожгли все леса. Вот вам и экология, извините уж, Игорь Мстиславович, покорнейше!

– Покорнейше не могу, – сказал Дроздов. – Вы представили Тарутина не тем, кем он есть. Поэтому я не берусь с вами спорить. Не разубежу.

А Татарчук, слушавший Козина, возвел к потолку младенчески крошечные сейчас то ли злые, то ли веселые глазки, отдуваясь, заговорил полуукоризненно:

– Резковато вы, высоко взяли. Смысла нет. Я не хотел бы… тут обсуждать теории Тарутина. Каждому овощу свое время. Тем более – кандидатура Тарутина на должность директора института не котируется. И в академики его тоже не предполагается баллотировать.

– В наше время все возможно! – с гримасой изжоги заявил Козин. – Благодушию я давно уже не доверяю. Альтернативы погубят нас. Действие – единственное решение, а не сумма сомнений.

Татарчук смежил веки, скрывая то ли злость, то ли хищное веселье своих глазок, по всей видимости, неудовлетворенный поворотом в разговоре, и затряс тяжелой ногой, положив маленькую руку на колено.

– Всё или почти всё, – молвил он, туманно соглашаясь. – Вы, как обычно, резки. Альтернативы… – В замедленности его голоса чувствовалось, что он перебарывает раздражение против бесцеремонности Козина. – Суммы альтернатив в данном случае нет. Тарутин на месте директора пока еще не смотрится. Мне хотелось бы видеть на этом месте… – И в его приоткрывшихся глазках змейкой проблеснула хитренькая настороженность. – Беспристрастного ученого… М-да!

– Ого! Много хотите!

– Хочу, да много, – согласился Татарчук. – Есть такое. Наши мнения кое в чем, я знаю, не совпадают. Не чувствую в этом трагедии.

– Я глубочайшим образом уважаю вас и ваше мнение. Но пока я вижу одного, – выговорил Козин желчно. – И по этой кандидатуре я хотел бы задать вопрос Игорю Мстиславовичу: как он к ней относится, так сказать?

Чернышев, в полном покое омываясь жарой на нижней полке, беспрестанно шевеля своими плоскими ступнями, перестал мычать незатейливый мотивчик, округливая полнокровные щеки улыбкой, которая извинительно обозначала и то, что он случайно услышал последнюю фразу, и то, что никоим образом вмешиваться в авторитетный обмен мнениями он себе не позволит, и эта улыбка задержалась на его щеках приятственной печатью.

Дроздов спросил:

– К кому вы хотите узнать мое отношение?

– К Георгию Евгеньевичу. Как вы лично относитесь к его кандидатуре?

Здесь Татарчук шумно закряхтел и жестом неудовольствия смахнул пот с висков, причем даже что то враждебное отметилось в его жесте и кряхтенье, точно уважительное несогласие и напор Козина причинили ему боль, вынуждая его, однако, к терпению.

«Козин позволяет себе личное мнение, – подумал Дроздов. – Чем объяснить эту игру между ними? Или, быть может, вице-президент, хоть и рискованно, высказывает желание академии?»

– От моей характеристики что-либо зависит? – поинтересовался Дроздов, увидев вмиг застывшее лицо Чернышова.

Козин попал в луч укоризненно недоумевающего взгляда Татарчука и пожевал колючим ртом с упрямством стоика, несущего разоблачительный свет справедливости.

– Мне известно, что уважаемый Игорь Мстиславович, будучи в большом доме, нелестно отзывался о Георгии Евгеньевиче, что нарушает всякую этику, принятую в науке, – сказал он резко.

– Нет, нет, я не верю, что Игорь Мстиславович способен на нехорошее! – запротестовал Чернышев и сел на полке, удрученно моргая, отчего капельки пота падали с его коротких светлых ресниц на круглый животик. – Я ничего не сделал плохого… Нет, нет, мы никогда плохого друг другу ничего не сделали! Я не могу поверить!..

– Не помолчите ли вы, канонический святой! – внезапно обрезал Козин брезгливо. – Вам надобно построить церковь, добрейший, и ежедневно молиться за здравие своих врагов. Осуществите мечту непротивленцев. А пока помолчите. Особенно когда речь идет о вас.

– Я молчу, молчу, молчу! Я ни слова, ни слова! – заглушенно выкрикнул Чернышев, и глаза его в белых ободках ресниц испуганно выкатились. – Я ни слова…

Дроздов сухо сказал:

– Никаких нелестных заявлений в адрес Георгия Евгеньевича в большом доме я не делал. Не имею привычки делать доносы в высших инстанциях.

– Я знал, знал! Вы честнейший человек! У вас есть понимание товарищества! – воскликнул Чернышов, в порыве растроганного чувства простирая руки. – Спасибо вам, добрый коллега! Вы не способны на неэтичный поступок!

– Заткнитесь вы, наконец, со своими соплями, иначе мы зарыдаем от чувств! – загремел Козин со злостью, напрягая жилу на жесткой шее. – Что вы слюной истекаете по всякому поводу? Зажмите рот! И не вмешивайтесь в мой разговор!

– Я… я молчу… Да, да, мне надо молчать…

И он прибито съежился, с покорной поспешностью зажимая ладонью рот в каком-то показном страхе послушания.

«Здесь неисправимо. Он будет верой и правдой служить Козину. Тут ему надежнее…»

– Чернышев, дурачок, – послышался поющий голос Татарчука, и Козин настороженно вздернул голову, приготавливаясь слушать. – Директор из него как из дерьма куля, – тряся ногой, продолжал он с той же ласковой интонацией, похоже, не собираясь никого обижать, но очевидно было, что между Татарчуком и Козиным не во всем складывалось единогласие. – Он терпим на вторых, на третьих ролях… А на первую роль поумней надо бы, поавторитетней. Поэтому… мне с вами хотелось бы иметь дело. С вами, Игорь Мстиславович. – И, не взглянув на Чернышева, он договорил: – Вот туточки я готов помочь вам…

– В чем помочь? – спросил Дроздов.

– А что нам в прятки играть? Скажем, занять пост директора Института экологических проблем, – безжалостно и прямо ответил Татарчук. – Кому, как не вам. М-м? Георгий Евгеньевич сам должен понимать свое место. На безрыбье и рак рыба. А если рыбка есть, зачем рак? А? Только для пивка. Пльзенского. И пивко хорошо только в свое время. О це как! И Филимон Ильич, думаю, возражать не будет. Це тоже аксиома.

Он уже говорил это несчастным голосом, выражая так неоспоримую правду простых обстоятельств, но от его спокойной, грубоватой логики, в которой не было ни заминки, ни секунды колебания, дохнуло жестокостью приговора, отчего Дроздову стало не по себе. «Они оба могут играючи быть до какой-то ступени не согласны, но они дополняют друг друга», – сделал он вывод и, глянув на Чернышева, всегда сверх нужды бодрого, постоянно умильно приветливого, почти не узнал его. Откинув голову, он как в сердечном приступе разевал рот, румянец слинял с круглощекого лица, и почудилось Дроздову, что он в полуобморочном состоянии глотает воздух, давится, хочет сказать что то, но тяжкое удушье перехватывало ему грудь, и он только слабо постанывал, умоляя влажными глазами о снисхождении, о милосердии.