– Как ни прискорбно. Вам. Не следует. Выезжать из Чилима. До конца предварительного следствия. Бумагу о невыезде вам подписывать не надо. Я вам поверю.

– О невыезде? Бумагу? Я – арестован? – запинаясь, выговорил Улыбышев.

– Зачем же? – и Чепцов приостановил свою речь, чтобы посмеяться знакомым беззвучным смехом, но не посмеялся, только просиял сахарной белизной зубов. – Я превосходно понимаю, что презумпция невиновности святой постулат, – заговорил он с уверением и неподкупной правотой. – Но бесспорно и то, что вы были в тайге вдвоем. И только вы один, только вы можете рассказать правду – о личных взаимоотношениях с Тарутиным… И о том, как произошла трагедия. Без убийц и без выстрелов из ружей. Вся правда в ваших руках. – И он повторил дважды: – Вся, вся правда. Только следует вспомнить все. Все до деталей.

– Вы мне не верите? – вскричал Улыбышев тонким голосом. – Я все вам написал! Я видел! Это правда! Вы меня подозреваете? Намекаете на что-то!.. Мы были друзья! Я ему поклонялся! Вы не имеете права! Это – чудовищно! Как вы можете? Вы… уходите от правды! Почему вы все это говорите?..

Он давился, то вскрикивая, то выговаривая слова скачущим шепотом, лицо разом одрябло, обвисло, щеки и глаза ввалились, горели в ямах глазниц нездоровым огнем, потом голос его горячечно заторопился, взвиваясь до пронзительности:

– Вы очерняете меня, оговариваете! Какая «вся правда»? Какое вы имеете право? Я видел, а вы не верите!.. Вы недостойный, скверный!.. Вы просто нечестный, неприличный человек!..

И притискивая каскетку ко лбу, он затрясся, горбясь на деревянном диване худой спиной, отчего шевелились косички волос на засаленном воротнике его куртки.

– Что-о та-акое? – взревел Чепцов, весь некрасиво заостряясь. – Вы наносите мне, представителю органов правопорядка, личные оскорбления! Я вас привлеку к ответственности за хулиганское поведение! – И он хищной поступью выскользнул из-за стола и грозно навис покрасневшим лицом над щупленьким Улыбышевым, выговаривая: – Я веду это дело об убийстве и доведу его до конца. Уверен, вы придете в себя, гражданин Улыбышев, и перепишете свои показания, вспомнив все, как было, без мифических парней с ружьями. И эту правду должны узнать ваши коллеги.

– К-ка-акую правду? – заикаясь, выкрикнул сквозь слезы Улыбышев. – Я все написал!

– То, что не написали вы, написал в своем заключении патологоанатом. При вскрытии пули не найдены. У патологоанатома есть подозрение: смерть наступила вследствие отравления каким-то быстродействующим ядом после принятия алкоголя. Что касается абстрактных соображений, то порой палач и жертва связаны одной веревочкой.

– А-а-а! – истошно завыл Улыбышев и будто в припадке заелозил затылком по спинке казенного дивана. – Я отравил, я палач, я преступник!.. Я подлил яда, я убийца!.. Вы хотите сделать из меня сумасшедшего! Вы нечестный, бессовестный!..

– Молчите! – коротким выдохом приказал Чепцов. – Или же вы понесете наказание за оскорбление должностного лица.

– Подите подальше со своим «молчите» и «наказанием», – выговорил вдруг Дроздов на том пределе спокойствия, которое уже не поддавалось разуму.

«Да, спокойно, только не взорваться, я чувствую, что постепенно теряю волю, прохожу через что то неестественное, дьявольское, насилующее душу, чего не было даже в дни болезни и смерти Юлии, – мелькнуло тенью в голове Дроздова. – Почему в последние месяцы какое-то наваждение начало заставлять меня делать то, что не в моей воле? А это и есть правда. Записка Григорьева, Чернышев, Козин, загадочный Битвин, „охотничий домик“, благоухающая эвкалиптом сауна, бесподобный в изощренном хитроумии Татарчук, ночные звонки, непонятная гибель Тарутина на глазах этого малодушного Улыбышева, этот театральный красавец, то ли балерун, то ли работник юстиции, расследующий убийство без каких-либо улик. Для чего он высказывает перед нами умопомрачающие, совершенно невероятные подозрения, о которых следователю не позволено и даже опасно сообщать без точных доказательств?»

И Дроздов через силу сказал, придав голосу нарочитую безоблачность вежливости:

– Как я понял, товарищ Чепцов, вы почувствовали бесхарактерность свидетеля. Его душевное состояние. И за неимением улик готовы бросить камень в него.

– Прошу вас конкретнее.

– При чем тут отравление? Чепуха! На кой вам это нужно? Честь мундира?..

– Как вы смеете? – проговорил Чепцов, и глаза его помертвели, стали сквозными. – Что вы этим хотите заявить?

– Не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием, – и Дроздов, превозмогая себя, постарался смиренно встретить ожигающий чужой взгляд. – Хотел бы свою жизнь последних лет отдать познанию мудрости, безумию и глупости… плюс… плюс подлости… Простите за грубое слово.

– Что сей тон значит?

– Томление духа. Екклезиаст. Великий проповедник. Даже для всех следователей и юристов. «Глупый сидит сложа руки и съедает плоть свою». Да что за черт! – не сдержался Дроздов. – Что вы нас за нос водите? Убит наш товарищ, ученый, в тайге, где вы, так сказать, господствуете, где ваша власть! Так что же вы затуманиваете суть дела и все хотите свести на дешевый детектив, где, конечно, злодейское отравление. Это что – пункт обвинения? Кто отравитель? Сальери? Улыбышев? Он так далек от классического завистника, как вы, товарищ Чепцов, от Иисуса Христа или даже от Понтия Пилата!

– Как вы смеете? Я вас могу сейчас…

– Что «сейчас»? Ваше «сейчас» меня и интересует. Ответьте, как и почему погиб наш товарищ? Почему вы пренебрегаете материалами до следствия? У вас есть свидетельство Улыбышева. Что вы можете сейчас нам сказать?

– Пока еще ничего. Я высказал предположения. Ибо следствие не закончено. И я рассуждал вместе с вами, исходя из уважения к вам и даже нарушая законы юстиции. Вам этого недостаточно?

– Да, глупый сидит сложа руки и съедает плоть свою. И это тоже великое искусство. Это добавление следует сделать к Екклезиасту.

– Что вы болтаете? Кто съедает плоть?

– То, что глупый сидит сложа руки и съедает плоть не только свою, но и чужую. Это я хотел добавить.

Молодое лицо следователя приняло пепельный оттенок, и он выговорил, отсекая слова:

– Если вы будете продолжать оскорблять меня, я наложу на вас соответствующие санкции!

Дроздов хотел ответить: «В ваш адрес не было произнесено ни одного неприличного или случайного слова», – но в эту минуту Валерия неподобающе беззаботно вмешалась в разговор, сказала:

– В этой комнате мы ничего не выясним. Будем искать в других местах. Мы должны раскланяться, Игорь Мстиславович. И поблагодарить товарища следователя за то, что он нашел время принять нас.

Дроздов, еще не воспринимая ее неуместного желания мироносицы, взглянул на Чепцова, тот светски приподнялся над столом, свесил голову в поклоне, выражая снисходительное неудовольствие. Валерия оглядела его бегло-невнимательно; у нее было безучастное лицо, защищенное небрежной улыбкой знающей себе цену женщины, и Дроздов сказал холодно:

– Благодарим вас, товарищ Чепцов. Мы вторично хотели бы перед отъездом зайти к вам, если разрешите.

– Буду рад, – ответил Чепцов с фальшивой радушностью. – Позвольте вопрос. Родственников у убитого нет? Вы – его друзья. Поэтому вправе захоронить его здесь. Это, надо полагать, удобнее, чем в Москве.

– Мы сами решим сегодня, – сказал Дроздов. – Без чужих советов.

Солнце клонилось к закату, качалось за вершинами шумящих на ветру лиственниц. К Чилиму шли в молчании по прогнившим насквозь настилам широкой, чернеющей старыми, еще крепкими домами улицы, до месива размытой дождями, разъезженной бульдозерами, из конца в конец изуродованной тракторными гусеницами; с пасмурным отсветом неба в наполненных водой колеях, с химической вонью навоза, сваленного около крылец, с дымящими кое-где на задах баньками.

За поселком мощно работали бульдозеры, то сбавляя треск двигателей, то густо соединяя его в сплошной накаленный рев. После разговора со следователем Дроздову не стало легче. Ему было душно и на свежем воздухе среди этой размолотой грязи, нелюдимо-мрачных домов, при виде замученного, собранного в кулачок личика Улыбышева, растерянно глядевшего за околицу, откуда доносился рев бульдозеров.