В Капитолий хотели пройти два парня в обшитых синей тесьмой трусах. Жестикулируя, они кричали по-итальянски. Можно было понять, что велосипеды они намерены нести на плече. Служитель качал головой.

У входа мне дали билет № 114144. На билете синей тонкой линией был изображен купол Капитолия. Тут же сообщались правила. Я не должен был стоять или сидеть в дверных проемах Капитолия, курить, аплодировать, делать записи и пользоваться фотоаппаратом. Я не должен был класть ничего на перила и перегибаться через балюстраду. Во время заседаний сената я не должен был водить на галерею детей до шести лет. Все это должно было сделать мое посещение конгресса Соединенных Штатов более приятным. Следуя по галереям, я не должен был иметь при себе множества вещей. Я достал словарик. При себе нельзя было иметь тюков, свертков, небольших плоских чемоданчиков (suitcases), ручных кожаных чемоданчиков (briefcases) и кинокамер.

Про велосипеды ничего не говорилось.

Балюстрада Капитолия была сильно потерта.

За густыми верхушками старых деревьев в белом мареве американского июля торчал серый указательный палец главного обелиска Соединенных Штатов.

Вернувшись, мы увидели, что заснуть не удастся. Пока автобус ездил в Вашингтон, весь заготовленный для судна груз уже был взят на борт. Причал освободили еще до полуночи. Балтимора провожала нас заревом огней.

Сегодня мы получили последние в Штатах грузы. И, кажется, последнюю дозу жары. В Балтиморе было тридцать четыре, а в Вашингтоне — тридцать семь в тени. Сейчас я лежал, направив струю вентилятора себе в лицо. Щелкнул, включаясь, динамик.

— Всем свободным от вахты выйти на крепление груза. Повторяем…

Я натянул комбинезон, взял каску и рукавицы. После прошлого раза они засохли, как рачьи клешни.

На палубе «А» стояли незакрепленные автомобили. К тому, что у нас было, нам добавили в Балтиморе десятка три желтых школьных автобусов и полсотни легковых машин, изготовленных в Штатах по личным заказам нефтяных шейхов. Вкусы шейхов различались. Имелся джинсовый джип. Был обитый леопардовыми шкурами гоночный будуар с мраморным умывальником. Бархатно клонился от прикосновений на своих женственно чутких рессорах золотистый, как зализанный леденец, «олдсмобил». На его капоте, повторяя изгибы холеной стали, имперской тенью лежал черный, раскинувший метровые крылья орел.

Автотехника шла на Кувейт. Мы должны были доставить ее до Роттердама.

Этот человек влиял на мою судьбу, или, если пользоваться менее торжественным слогом, на мое времяпрепровождение, уже не впервые. Жаловаться при этом мне особенно не на что, кроме того, что я вдруг благодаря ему бросал то, что считал своим истинным делом, и все попытки вести жизнь налаженную рушились. Выходило так и на сей раз.

Этот человек написал целую полку книг, а во времена былые исправно снабжал центральные киностудии своими веселыми сценариями. В соавторы он брал себе Валентина Ежова, Георгия Данелия и Алексея Каплера. Есть подозрение, впрочем, что не он брал их в соавторы, а они его, но дела это не меняет. Не в том суть. Важно, что он глотнул славы, и девушки со смуглыми коленками и горящими гладкими личиками трудолюбиво вылавливали его в Доме кино. Ему вменялось косо и решительно расписаться по низу собственного портрета, предваряющего очередную собственную книжку.

Однако Виктор Конецкий, так зовут этого человека, кроме перечисленных забот имеет еще одну, может быть, самую главную. Он штурман дальнего плавания в твердом ранге старпома, и даже — ходят слухи — оставался за мастера, то есть за капитана. Сам он, как человек, избегающий ложных положений, об этом прямо не говорит, но в некоторых его рассказах сдержанный лирический герой, ведущий повествование от первого лица, — капитан.

Итак, суммируем:

книги (целая полка),

переводы за границей (целый шкафчик),

равноправное участие в создании фильмов «Тридцать три» и «Полосатый рейс»,

сценарий фильма «Путь к причалу» (с сюрреалистической песней «Друг мой — третье мое плечо…»),

нашивки старшего помощника капитана (и обильные загранплавания).

Результат, как ни складывай, получается один: для отдельного человека — многовато.

Реакция на подобное положение бывает разная. Один начинает собирать дома бронзовые изделия (вероятно, как материал для будущего памятника), другой начинает строить каменную дачу.

Размышления о собственном, особом месте меж людей не чужды и Виктору Викторовичу Конецкому. Они вовсе ему не чужды, и в результате их он пришел к выводу, что для него тоже настала особая пора. И ознаменована она будет тем, что теперь, что бы ему ни предлагали, какие бы заманчивые и лестные предложения ему ни делали, он от всего будет отказываться.

Допустим, звонят к нему друзья и говорят: ждем в гости. Он отказывается. Звонят из редакции — приглашают принять участие в замечательном сборнике прозы. Он отказывается. Акира Куросава приглашает сделать совместный фильм. Он отказывается.

Не зная об этой болезни своего старпома, Балтийское морское пароходство, деловое рукопожатие которого поддерживало В. Конецкого многие годы, доставило на его квартиру девять с половиной килограммов архивных документов, радостно сообщив, что это еще далеко не все. Документы повествовали об истории пароходства, а точнее — об истории отечественного мореплавания на Балтике. Из подборки планировалось сделать книгу. Пароходство, естественно, считало Виктора Конецкого главной и единственной кандидатурой. Но Виктор Конецкий отказался.

Чтобы отказ его выглядел поприличнее, в своем отзыве он наговорил комплиментов составителям подборки, сослался на слабеющие силы и неотложные дела и еще посоветовал, кому написание истории можно было бы, по его мнению, поручить. Выходило, что в идеале — В. С. Пикулю, на худой конец — мне. Но Пикуль присутствовал в рассуждениях в виде умозрительной инстанции, на уровне «хорошо бы», практическая же атака сразу пошла на меня.

— Слушай, — говорил он, — это ведь то, что другие годами ищут и не находят. Кроме того, это именно для тебя. Ты что, шутишь? Такой материал сам в руки плывет! Да нет, ты только вдумайся — обеспечение Цусимского боя торговыми судами, петровские навигаторы в Англии и Голландии. Один там с ума от заграницы сошел, другой от изумления на дуэлях стал драться. Неужели не возьмешься?

На такое за пять минут не соглашаются. Хотя и туманно, но я представлял, что это за труд в пересчете на годы.

— А помощь челюскинцам? А спасение Нобиле? — говорил он.

Он мог бы отлично работать змеем-искусителем. Я человек слабый и сопротивлялся все слабее.

— При чем же здесь Балтика? — кричал я все возмущеннее. — Какое отношение имеют челюскинцы к БМП? При чем здесь Нобиле?

— Чудак! — все спокойнее говорил он. — Ну какой чудак! Все отсюда. И «Ермак» отсюда. И Крузенштерн. И Российско-Американская компания. Рылеев-то где служил? А? Ну, вот что, сначала возьми-ка ты эти документы и просто просмотри.

Так ко мне домой перекочевали девять с половиной килограммов документов. И когда я в них влез, то понял, что есть вещи, от которых все же отказываться не имеешь права. И дело здесь не в том, что за мной никогда не бегали влюбленные в мой успех студентки младших курсов гуманитарных вузов. Подборка была прекрасной, но мне она уже казалась неполной. Документы начинались с 1703 года, а о том, что было до Петра, не было ни строчки, будто торговое мореплавание русских людей на Балтике началось только с основания Петербурга. И мне стало обидно. Обидно, что кто-нибудь слишком послушный возьмет в работу эти документы — и не вспомнит ни о новгородцах, державших в крепкой руке Неву и Финский залив, ни об их договорах с ганзейскими городами, ни о том, что сама российская государственность на северо-западе Русской земли возникла, без всякого сомнения, под могучим знаком уже наладившейся в этих краях заморской торговли, пути которой лежали именно по водным артериям северо-запада, сливаясь в Финском заливе. Мне уже невмоготу было думать, что кто-нибудь, взявшись писать по этой замечательной, однако неполно рисующей картину подборке документов историю нашего торгового мореплавания, невольно соскользнет именно на историю пароходства как учреждения, как нынешнего делового предприятия, не увидев в этой теме то огромное, что она в себе несет.