Программа-максимум для первого помощника — это присутствие на борту только хороших людей.

Нашего первого, как я уже упоминал, звали Виктором Дмитриевичем. Перед ним стояло шесть человек, просивших работу. Первое, что сделал Виктор Дмитриевич, — он их всех полюбил. И, уже любя, стал думать, чем их занять.

«Голубкина» везла с собой передвижную выставку работ ленинградских графиков. Работы были застеклены и в метровых рамах. Но ни на одной раме не было ушек. Предстояло резать жесть, сверлить дырки, привинчивать. Кроме того, надо было развесить графику в спортзале. В Гаване ожидались посетители.

— Вперед, друзья, — сказал Виктор Дмитриевич. Он был голубоглазый (в тот момент), загорелый и здоровенный.

И шоферы жадно устремились к произведениям искусства.

— Вперед, друзья!

Эти слова я с тех пор часто слышал. Очень он хорошо их произносил. Воодушевленно. Должно быть, у него так хорошо выходило, потому что он сразу начинал работать вместе с теми, кого призывал.

Я не расспрашивал у него о том, что у него была за судьба. Специально не расспрашивал — хотелось пофантазировать. Кое о чем обмолвились, конечно, общие знакомые, но из обмолвок биографии не построишь. Одним словом, о точности здесь нет и речи. Но я не хочу, чтобы думали, будто персонаж мой полностью выдуман. Последующая главка — пятидесятипроцентный раствор истинных фактов в домыслах автора. По случайности, правда, домыслы могут оказаться и совпадающими с тем, что было, но лишь по случайности.

Людям, которые говорят о проблемах воспитания, условиях его и посылках, а также о передаче одним человеком другим людям духа чего-то и идеалов того-то, мы бы задали вопрос: а воспитателя нашли? Ну, того, кто, как минимум, сам горячо верит?

Друзья, я счастливыми минутами готов с вами поделиться. Кажется, повстречал цельного человека. А то все, право, какие-то из разных кусков, надставленные.

Тут, впрочем, штрихи к портрету, не портрет. Тут эскиз, набросок, да и то не без дружеской едкости. Начнем с того, что герой наш представляется мне в виде как бы вепря. То есть вымершего уже (вымер не вепрь, а романтическое к нему отношение) могучего зверя с несимметричными и бессмысленными в мирном быту клыками. Под цвет осеннего леса, прихваченного заморозком, бурая с проседью щетина. Могучая спина, глаза, которые вдруг заливает волна боевой ярости. У Брема говорится, что вепрь бродит в одиночку, рядом никого не терпит, однако мы будем понимать эту черту метафорически — в том смысле, что вепрь, принимая решение, в советниках не нуждается. И еще (у Брема об этом не говорится) вепрь — герой рыцарского толка: поблажка — вот что его может взбесить. Если он поймет, что ее принял.

Но вообще-то вепри нынче вывелись. Для них нынче не сезон.

Его жизнь № 1 была построена так, как она могла бы оказаться построенной, если бы господь бог, создавший все кругом, был бы вице-адмиралом. О том, что есть еще какие-то разновидности жизни, он, конечно, не только догадывался, но и знал, однако не мог бы себя заставить думать о тех людях, которые существовали вне военного флота, как о чем-то стоящем. Думать о них ему было неинтересно. В одном из отпусков за обширным столом кто-то сказал ему, что он уже переслужил, как можно, например, перепить; от службы своей, имеется в виду усердие, совсем ослеп и ничего уже не видит и не понимает. И это, мол, досадно, поскольку как человек он по своим данным вовсе не такой уж ограниченный и узкий.

— Это вы — человек, — жалея собеседника, с добродушным смешком ответил он. — А я, простите, офицер.

При этом острить он вовсе не думал, и ни у кого из сидящих за столом не осталось сомнений, какое из понятий — человек или офицер — он считает более высоким.

За пятнадцать лет офицерской службы у него был один прогар. Однокурсник и сосед по лестнице получил очередную звезду, запраздновались, да еще что-то случилось с будильником. Утром он не явился на доклад. Когда через два часа после назначенного срока он стоял перед контр-адмиралом, говорить ему не потребовалось.

— Вы могли не явиться ко мне на доклад по двум причинам, — сказал контр-адмирал. — Тяжело заболели. Или были пьяны. Однако вы, кажется, здоровы.

Но за пятнадцать лет это случилось один раз, и в тридцать пять он командовал… Читатель, выберите то, что вам понравится… Соединением торпедных катеров. Крейсером. Ракетной подводной лодкой.

В тридцать шесть он стал капитаном первого ранга.

С тех, кем он командовал, летела стружка. Но ни с кем он не обращался так, как обращался с собой. Дня обычного не хватало — он прихватывал от ночи. Недосыпать порой приходилось неделями. Он должен был поспевать всюду — от разобранных механизмов в моторных отсеках до совещаний у командующего. Месяцами он не надевал выходной формы. Ему нужно было для службы все время, без изъятия, с раннего утра и до ночи. Если ему что и требовалось, так это пачка сигарет или холодный душ. У него было нержавеющее здоровье, ясная голова, полный самоконтроль. Ни у кого из знавших его — и в первую очередь у него самого — не было ни малейших сомнений, что очень скоро он станет адмиралом.

А потом был инфаркт.

На этом кончилась его жизнь № 1.

Он думал, что все находящееся за пределами его первой жизни не стоит того, чтобы ради этого жить. Но время шло. Ощупью, просто от невозможности быть без дела, он нащупывал вход в свою вторую жизнь. Он был несколько удивлен: оказывается, и здесь, в этой, как он считал до сих пор, беспорядочной и неумной гражданской жизни, тоже существовал некий порядок, и его званию — капитана первого ранга — в гражданской жизни соответствовал свой уровень. И на этом уровне оценивались в первую очередь не профессиональные данные, а класс или разряд личности. После месяцев блужданий он оказался работающим в управлении пароходства. Тут его будто ждали. Он стал заниматься трудоустройством моряков. Судов насчитывалось около двух сотен. Кроме штатных экипажей были еще и подсменные. У капитанов набегали полугодовые отпуска. Старпомы десятками несли справки из институтов и училищ, испрашивая законные учебные месяцы. Кто-то норовил перейти с чартерных судов на линейные, кто-то с линейных на круизные. Были старые капитаны и молодые, надежные стопроцентно и надежные на три четверти… Были перспективные старпомы и старпомы на излете. Невольно примеряя на этих новых для него людей мерки первой своей жизни, он видел, что многие из них могли по всем своим данным быть моряками военными, но вот, хотя им был путь открыт и туда, служат в гражданском флоте и как будто совершенно не жалеют об этом. От этого открытия ему хотелось отстраниться, не думать о нем, но это уже не удавалось. Людям, которые ему встречались, он теперь хотел что-то доказать — что именно, он еще не знал. Но это «что-то» относилось к флоту, морю, его месту на этом море. Так он обнаружил, что снова живет.

Вторая жизнь продолжалась семь лет. Прежний его опыт, перелагаясь на новую его жизнь, не только пошел в дело, но и дал обильные плоды. То, на что другим требовались часы, он решал в недолгие минуты. Схема расстановки командного состава — эта немногим видимая живая стратегическая сетка работы флота — увлекала его все более. Он все больше верил в себя и в смысл того, что делает. Он знал уже много сотен людей не только в лицо. Он знал не только их анкетные данные. Ему казалось, что он знает уже многое из того, о чем они и не догадываются. Ему начало казаться, что о многих из них он знает даже то, что они думают. Пока однажды, нечаянно, он вдруг не услышал, как капитан, только что улыбавшийся ему в кабинете, сказал кому-то на лестнице:

— Так это знаешь ты, знаю я, а что ему-то можно объяснить? Он же у нас не плавал. Каперанг! Во!

И постучал костяшками по перилам.

Он вернулся тогда в кабинет и сел, чувствуя, как вдруг стало страшно тесно в пиджаке, как жарко, как бьется в висках. Но он уже семь лет спал по ночам, и у него еженедельно были выходные дни. Приступ не состоялся. Однако на этом кончилась его вторая жизнь. И третью он начал своей властью.