А также («Song of Myself», 33):

Все это ощущал и всем этим был Уитмен; но в действительности – не в обыкновенной истории, не в мифе – он был тем, что определяется этими двумя стихами («Song of Myself», 24):

Был он также и тем, чем станет в будущем, в нашей мимолетной ностальгии, вызванной пророчествами, что возвестили ее («Full of life, now» [22]):

Или («Song of Myself», 4, 5):

Уолт Уитмен-человек, редактор «Бруклин Игл», вычитывал основные идеи из Эмерсона, Гегеля и Вольпи; Уолт Уитмен – лирический герой выводил их из своих отношений с Америкой, представленных воображаемым опытом альковов Нового Орлеана и плантациями штата Джорджия. Ложные сведения в сущности своей могут быть точны. Хорошо известно, что Генрих I Английский после смерти своего сына перестал улыбаться; сведения – по всей видимости, лживые – могут быть целиком правдивы, если служат знаком удрученности короля. Говорят, что в 1914 году немцы замучили и искалечили несколько бельгийских заложников; факт, несомненно, ложный, однако выгодно обобщающий бесконечные и мрачные ужасы вторжения. Еще более простительны те, кто связывает учение с жизненным опытом, а не с конкретной библиотекой либо сводом идей. В 1874 году Ницше подтрунивал над пифагорейским тезисом, гласящим, что история циклически повторяется («Vom Nutzen und Nachteil der Historie» [24], 2); в 1881 году на лесной тропке Сильвапланы он внезапно формулирует эту мысль («Ессе homo» [25], 9). Говорить о плагиате – пустая и пошлая криминалистика; когда Ницше спросили об этом, он ответил, что самое важное – это перерождение, вызванное в нас самой мыслью, а не ее примитивным обоснованием. Одно дело – абстрактное допущение божественной целокупности; и совсем другое – вихрь, вырывающий из пустыни нескольких пастухов и подталкивающий их к и по сей день длящейся битве, границы которой проходят по Аквитании и Гангу. Уитмен задался целью воплотить идеального демократа, а не создать теорию.

Со времен Горация, предсказавшего с помощью платоновских или пифагорейских образов свою небесную метаморфозу [26], в литературе тема бессмертия поэта была классической. Кто обращался к ней, делал это из тщеславия («Not marble, not the gilded monuments») [27], если не из соблазна или мести; Уитмен вводит ее, дабы установить личные отношения с каждым его будущим читателем. Он путает себя с ним и говорит с другим, с Уитменом («Salute au monde» [28], 3):

Так он стал вечным Уитменом, нашим приятелем, старым американским поэтом тысяча восемьсот такого-то года, а также его легендой, каждым из нас, счастьем. Задача представлялась грандиозной, почти сверхчеловеческой; но и победа была не меньшей.