Поиск
ПОВЕСТЬ О СОЛОВЬЕ И СОКОЛЕ
Куст едва лишь зарделся весенним цветением роз,
Соловей неожиданно соколу задал вопрос:
«Ты все время безмолвен, ты самый из птиц молчаливый, —
А в игре победил! Почему же такой ты счастливый?
Только начал дышать, а уста уж безмолвьем связал,
Не случалось того, чтоб ты доброе слово сказал.
Ты живешь у султана Санджара, и дни твои сладки.
Утоляя свой голод, ты грудку когтишь куропатки.
Я же столько богатств в рудниках сокровенных таю,
Из-за пазухи вмиг сто жемчужин зараз достаю[134], —
Почему ж за червями гоняюсь я целыми днями
И жилище мое на ветвях между злыми шипами?»
Умный сокол ответствует: «В слух целиком обратись.
Молчалив я, как видишь, — молчанью и ты научись.
Знай, в житейских делах понемногу я стал господином:
Сотню делаю дел, но ни с кем не делюсь ни единым.
Уходи же! Тобой соблазнительный мир овладел.
Ты не делаешь дела, — болтаешь о тысяче дел[135],
Я живу для охот, я у шаха сижу на перчатке,
Если голоден, грудку я горной клюю куропатки.
Ведь ты весь обратился в трескучий язык, соловей, —
Так живи на колючках и ешь с голодухи червей!»
Если, чтя Фаридуна со славой его несказанной,
Возглашают хутбу, кто же слушает гром барабанный?
Если утро всего лишь — пронзительный крик петуха,
Это разве лишь на смех, и шутка такая плоха.
Наш о помощи крик небосводу внимать не угодно,
От его же кольца ни одна голова не свободна.
Не болтай о великих стихах, повторяй их в уме,
Или, как Низами, ты окажешься тоже в тюрьме.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ КНИГИ
О писец, да пошлет тебе доброе утро аллах!
Вот я узником стал, как перо у поэта в руках.
Этот род стихотворства превыше небесного свода.
Дал стихам мой калам все цвета, что являет природа.
Я алмазы расплавил, единым желаньем горя,
Коль не сделать кинжал, то хоть ножик сковать для царя.
Ибо в камне таилась руда для меча моих песен,
И кузнечный мой горн был для дела великого тесен.
Если б небо послало мне счастье, простив за грехи,
То полжизни своей не истратил бы я на стихи.
Сердце мне говорит, что я грех совершил в самом деле:
Под каламом моим этой книги листки почернели.
Здесь шатер новобрачных, и все, что таится внутри,
Под пером заблистало за три иль четыре зари.
Вот шашлык из ягненка — что ж дым ты глотаешь и ныне?
Что ты в вяленом мясе находишь, в сухой солонине?
Так иди же и сделай неспешность своим ремеслом,
А начнешь размышлять — размышляй с просветленным умом.
Если в слове моем отойти от добра — искушенье,
Это слово рукою сотри, я даю разрешенье.
Если поднял я стяг, где не истина знанья, а ложь,
То и слово мое, и меня самого уничтожь.
Если б я полагал, что мои сочинения низки,
То по всем городам я не слал бы в подарок их списки.
Стихотворчеством скован, я в этой сижу стороне,
Но все стороны света охотно покорствуют мне.
И сказало мне время: «Ведь ты не земля, — подвигайся!
Что бесплодно лежишь, как в пустыне земля? Подвигайся!»
Я сказал: «Сокровеннейшим, девственным мыслям моим
Не в чем выйти: по росту одежды не сделали им.
Есть лишь полукафтан, до колен он доходит, не боле,
Потому-то они на коленях стоят поневоле.
Им бы надо украсить нарядной одеждою стан,
Встать им было б прилично, забыли бы полукафтан».
Молодой или старый, в одном все окажутся правы:
Ничего до сих пор не добился я — разве лишь славы.
Ни волненья толпы, ни червонцев не вижу за труд, —
Знай торгуй на базаре! Добьешься ли большего тут?
Как петлею Гянджа захлестнула мне шею, однако,
Я, хоть петель не плел, покорил все богатства Ирака.
«Эй ты, раб! — этот крик повсеместно был поднят людьми. —
Что еще за Гянджа? И откуда и кто Низами?»
Богу слава за то, что дописана книга до точки
Прежде, нежели смерть отказала в последней отсрочке.
Низами эту книгу старался украсить как мог —
В драгоценных камнях утопил с головы и до ног.
Благодатно да будет, что щедрую россыпь жемчужин
Подношу я царю, что не менее с щедростью дружен.
Книгу птица пера в высоту от земли вознесла,
Над бумагою птица раскрыла два легких крыла,
Головою ступая, жемчужины с губ расточала:
О сокровищах тайн драгоценную книгу кончала[136].
Эту книгу пометить, чтоб верно судить о былом,
Надо первым рабйа и двадцать четвертым числом[137].
Пять веков пролетело со времени бегства пророка,
Года семьдесят два ты прибавишь для точности срока.
вернуться
134
То есть соловей без труда извлекает из горла сотню трелей.
вернуться
135
Намек на восточное «почетное прозвание» соловья — «говорящий тысячу сказов», то есть поющий на тысячу ладов.
вернуться
136
То есть перо отточенным кончиком («головой») бегало по бумаге и, рассыпая жемчужины слов, завершило поэму «Сокровищница тайн».
вернуться
137
Содержащаяся в этом и следующем двустишии дата мусульманского летосчисления в переводе на наше летосчисление дает первое октября 1176 года.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: