Моторы взревели все разом, словно проверяя свою силу. Заторопилась в стороне съемочная группа из кинохроники, нацеливая на корабль объектив. Оператор, в коротком пальтишке и шапочке пирожком, то крутил ручку аппарата, то тер замерзшие уши. Стоявшая возле гондолы группа людей в летной и гражданской одежде, тоже забеленной метелью, – члены Правительственной комиссии по снятию папанинцев со льдины и все портовое начальство. – оживилась.

Гудованцев сбежал по трапу и, остановившись в нескольких шагах от комиссии, отрапортовал:

– Корабль к отлету готов. Ждем Вашего разрешения.

– Уверены в вас, – внимательно поглядев на Гудованцева, сказал, чуть ломая на кавказский лад слова, председатель Правительственной комиссии, член ЦК ВКП(б) Анастас Иванович Микоян. – Уверены и в корабле. Летите как можно быстрее и по кратчайшему пути.

– Весь экипаж готов задание партии и правительства выполнить с честью, – ответил Гудованцев.

– Николай Семенович, – уже неофициально обратился к Гудованцеву начальник Главного управления Гражданского воздушного флота Герой Советского Союза летчик Василий Сергеевич Молоков. – Снимете их, расцелуйте за всех нас, пусть знают, как мы их любим.

Гудованцев улыбнулся и крепко пожал протянутую Руку.

Через минуту уже с корабля громко прозвучала в рупор его команда:

– Приготовиться к взлету!

И команда стартера:

– Приготовиться к вытягиванию поясных!

У гондолы уже никого не было. Трапы убрали. Сброшено необходимое для взлета количество балласта. Раздалась последняя наземная команда командира:

– Отдать корабль в воздух!

– Отдать поясные! – прокричал стартер.

Солдаты разом вытянули из колец тросов поясные канаты. Освобожденный дирижабль чуть попятился и, покачиваясь, плавно пошел вверх. Басовито заработали моторы. Продолжая подниматься, корабль двинулся вперед. Лучи прожекторов закачались, неотрывно следуя за ним.

– До свиданья! Счастливого полета!

Все, кто был на поле, шли следом, запрокинув головы, неотрывно глядя вверх, махали руками.

Набрав высоту, В-6 делал прощальный круг.

И в это время, запыхавшаяся, с выбившимися из-под шапочки прядями светлых волос, прибежала и остановилась, беспомощно опустив руки, Лена. Она смотрела вверх на плывущий корабль, и он туманился от переполнявших глаза слез.

– Опоздали… – с трудом переводя дух, сказала, остановившись рядом, Колина сестра Нина. – А так бежали!..

Лида вдруг вспомнила, что она тоже так и не простилась с Колей. И хотя там, наверху, ее уже не могли услышать, она махала руками и все кричала:

– Коля, до свиданья! Коля, возвращайся!

Лена замахала рукой. Кричать она не могла. Рядом, сорвав с головы шапку, отчаянно махала ею Катя Коняшина.

Закончив третий круг, корабль плавно отвернул нос и пошел на север. Лучи прожекторов шли за ним, провожая, пока он совсем не растаял в аспидно-черном небе.

Едва поднялись, началась болтанка. Пол уходил из-под ног. Стоявший на штурвале глубины Сергей Демин, быстро перехватывая ручки штурвала, перекладывал его влево. Корабль то медленно выравнивался, то порывался лететь вверх. Стрелка вариометра[4] беспокойно металась. Демин неотрывно следил за ней, резкими поворотами штурвала усмирял корабль, удерживал на заданной высоте, одновременно не выпуская из поля зрения стрелки манометров, следя за тем, чтобы не превысило норму растущее с высотой сверхдавление газа в оболочке. Оно должно всегда чуть превышать давление атмосферы, поэтому и называется «сверхдавление». Повысится слишком – встанет угроза разрыва оболочки; упадет сверх нормы – на оболочке появятся вмятины, скорость корабля снизится.

За широкими окнами рубки неслись куда-то, белесо чертили темноту снежинки. Липли к окнам, срывались, опять липли… Справа, занимая почти треть горизонта, вскидывалось и уходило вниз огромное неясно-желтое пятно. Оно то светилось ярче, и тогда уже не казалось желтым, то тускнело. Москва с ее огнями. За снежной пеленой город как за матовым стеклом. Желтые пятна всплывали впереди по курсу, слева… Медленно проплывали под кораблем пригороды.

Снаружи свистел ветер. Ледяные струи врывались в невидимые щели, холодили лицо, шею, а из-под шлема все равно выбивались капельки пота. Демин подвигал плечами, освобождаясь от напряжения. Повернувшись к стоящему рядом у штурвала направления второму помощнику – Владимиру Лянгузову, – сказал, взглянув в окно:

– Не скоро кончится.

Тот лишь мельком посмотрел на него, понимающе кивнул.

И снова все внимание вперед, по ходу корабля. И на стрелку компаса. Пружинисто упираясь ногами в неустойчивый пол, он чутко покачивал штурвал, стараясь держать корабль в узде.

Неожиданно взвыл, на все голоса запел в такелаже ветер. В окна хлестко ударила снежная волна. Корабль бросило в сторону, круто развернуло. Загрохотали, опрокидываясь, ящики в пассажирском салоне.

Лянгузов мгновенно переложил штурвал до отказа. Размашисто встряхиваясь, корабль стал выходить на прежний курс. Стрелка компаса возвратилась на место. Напряженное, с еле заметными рябинками лицо Лянгузова снова стало мягким. Руки неторопливо повели штурвал назад.

Управлять дирижаблем при помощи одного штурвала невозможно. Огромный объем оболочки делает корабль необыкновенно подверженным как горизонтальным, так и вертикальным воздушным течениям. Поэтому на дирижабле стоят два штурвала глубины и направления. И ведут корабль одновременно два пилота.

– Товарищ Лянгузов, возьми три градуса ост, – поднялся из-за штурманского столика Гудованцев, – нас изрядно сносит.

– Есть три градуса ост!

Голос Лянгузова, удивительный звучный – слышался ли он на взлетном поле или в Воздухоплавательной школе, которой он сейчас руководит, – всегда вызывал немного восторженную зависть всех командиров. Сейчас, в тесной рубке, он прозвучал как-то особенно четко.

Гудованцев проверил показания приборов и отметил: несмотря на болтанку, все выдерживается в норме. Скорость – девяносто километров в час. Высота – сто пятьдесят метров. Израсходуется часть горючего – поднимутся до двухсот-трехсот. А пока что ребятам достается как следует – перегруженность, небольшая высота полета, следовательно, и опасная близость земли сильно усложняют пилотирование.

Лавируя между уходящими стенками гондолы, мимо опять устанавливающих ящики механиков к Гудованцеву подошел бортрадист Василий Чернов и протянул листок бумаги.

– Командир, радиограмма из порта. Запрашивают состояние корабля, настроение.

Гудованцев пробежал глазами листок. Понятно; в порту волнуются, переживают за них.

– Как слышимость?

– Отличная.

– Передай: корабль статически уравновешен в воздухе. Материальная часть в полном порядке. Благодарим за добрые пожелания. Настроение…

Гудованцев поглядел на уверенно работающих штурвальных, на радиста. Усталое, как и у всех, с покрасневшими невыспавшимися глазами Васино лицо было полно радости.

– Передай: настроение отличное, – сказал Гудованцев. – Приложим все силы для выполнения задания.

– Есть.

Чернов быстро записал и вернулся в радиорубку.

Настроение… Оно у всех приподнятое. Да и каким же еще оно может быть?! Они летят! Во всю мощь работают моторы. С каждой минутой полета, с каждым оборотом винта приближаются к цели.

Остались позади все земные хлопоты. А столько было всего за последние три дня! Обращение к правительству. Нетерпеливое ожидание ответа. И когда получили его, все до ломоты в ногах, но уже с легкой душой бегали по учреждениям, по складам, выписывали, подписывали, просили, требовали… Второй командир Иван Паньков прервал отпуск – до отдыха ли тут! Бортмеханик Николай Кондрашев больной поднялся с постели. Георгий Мячков, вывалив перед ним на стол груду ворошков и таблеток, сказал:

– Быстро поправляйся, Николай, болеть сейчас не ко времени!

Никто не мог оставаться в стороне. И сейчас не могут сидеть без дела. Свободные от вахты не отдыхают, а спешат навести порядок на корабле, поднимают в киль громоздкие тюки.