Я лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь, во что бы то ни стало, сдать экстерном экзамены за десятый класс. Голова была поразительно легкой и ясной. Все давалось буквально с лета. На меня вдруг снизошло высокое вдохновение! Февраль сорок второго года, темень, вьюга… А жизнь кажется прекрасной, вера в свои силы — необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому отроду предназначены подвиги…

Но Землю я так и не перевернул, хотя в сорок лет стал доктором наук и профессором.

Со второй гранью признания — литературой вышло вообще совсем не так, как мечталось. Я жаждал успехов в литературе художественной, но о них до далекой поры не было и речи: для этого не хватало ни таланта, ни жизненного опыта. Я любил поэтическую музу, она меня — нисколько. И рассчитывать на взаимность не приходилось. Жизненный опыт — дело наживное, а вот талант… Перефразируя пословицу, можно сказать: в двадцать лет его нет — и не будет! Увы, поэта из меня не получилось, хотя нанизывал стихотворные строки я весьма бойко и рифмы придумывал отменные. Но поэзия, оказывается, совсем не гладкопись, а кровь и плоть космически возвышенной души. И лишь один из миллиарда способен на волшебство поэзии.

От графомании меня спасла… научно-популярная литература, эта золушка, на которую смотрят свысока как «истинные» писатели, так и «истинные» ученые. А то, что случилась дальше, иначе, чем предначертанием судьбы, не объяснишь. Я успел получить первую и вторую премии Всесоюзных конкурсов на лучшие произведения научно-популярной литературы, мои книги переиздавались во многих странах, но по мере накопления жизненного опыта рамки «научпопа» становились для меня все более тесны. Ничтоже сумяшеся, я решил предпослать главам очередной книги «фантастические этюды». Но редактору мои новации (увы, не только на этот раз!) показались кощунственным нарушением канонов. И тогда, наобум, я решил (вернее, решился!) послать свои новеллки в журнал «Вокруг света». К моему изумлению, их начали печатать одну за другой. Я даже ухитрился получить премию журнала за фантастический рассказ «Экипаж». Появился стимул (и огромное желание!) писать фантастику.

«Не мытьем, так катаньем» я стал-таки писателем!

Наконец, третья грань — преподавание. Именно преподавание, а не педагогика. Педагог — профессия, преподаватель, как и ученый, — состояние. Иногда у меня возникает крамольное подозрение, что вузовской педагогики вообще не существует. Не ловите меня на слове: я осведомлен и о внедрении компьютеров в учебный процесс, и о технических сред ствах обучения, и о программированном контроле знаний. Но в технических вузах этим занимаются все-таки инженеры. И мне ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-либо из моих коллег — профессоров и доцентов сказал: «мы, педагоги». Никто из нас не получил педагогического образования, здесь все, как говорится, от Бога.

И вот эта грань моего призвания — самая яркая… Могу войти в студенческую аудиторию разбитый, в дурном настроении, а выйти — усталый, но обновленный. Лекция для меня — акт творчества, импровизации, откровения.

Сколько легенд сложилось у меня о студентах и, по-видимому, у них обо мне!

В начале преподавательской карьеры я готовился к лекции, как к подвигу. Составлял подробнейший конспект, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. В аудитории клал стопку машинописных листов на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут переворачивал очередную страницу, чтобы в случае заминки не разыскивать забытую формулу, а наткнуться на нее с первого взгляда.

Я был уверен, что листаю страницы незаметно. Но студенты замечают абсолютно все!

И они решили подшутить над молодым «профессором». Когда я однажды вошел в аудиторию, то… не обнаружил кафедры. Она исчезла. Разложить листки было негде и я, скрепя сердце, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что работать стало легче — мне уже не приходилось раздваиваться, отвлекаться, то и дело думая: «не пора ли перевернуть страницу?» Словом, спасибо, милые мои студенты! Возможно, именно благодаря вашей небезобидной шутке я состоялся как преподаватель…

Три грани призвания. «Любовный треугольник», в котором до сих пор не могу разобраться!

Человек живет среди людей, общается с ними, учится у них. Человеческий интеллект — интеграл способностей, знаний, опыта, навыков. Расчленить эти слагаемые невозможно, как невозможно сказать, что здесь свое, природное, а что воспринятое, впитанное, позаимствованное. Человек «сам по себе» подобен электрону в вакууме. И пусть электрон-одиночку называют свободным, толку от такой «свободы» мало, лишь упорядоченный, целенаправленный поток электронов способен освещать жилища, приводить в движение роторы машин, обогревать оранжереи. И лишь в сотрудничестве друг с другом люди находят силы для преодоления преград, воздвигаемых природой и… самими же людьми.

Память о людях, с которыми тебя на годы либо на мгновенья сводила судьба, — бесценное жизненное достояние.

Я с наслаждением прочитал «Воздушные фрегаты» Леонида Мартынова. И не оттого лишь, что они открыли для меня Омск двадцатых-тридцатых годов, но и потому, что их страницы населяют живые люди, а не литературные герои. Люди с их талантами, чувствами, чудачествами… Спасибо Мартынову!

И мне посчастливилось встречаться с интересными, а иногда и выдающимися людьми. Имена одних я встречаю в энциклопедиях, другие пока безвестны.

В музыкальной энциклопедии есть статья, посвященная Матвею Акимовичу Гозенпуду (1903–1961), композитору и пианисту, профессору Киевской, а затем Новосибирской консерватории.

Не знаю, при каких обстоятельствах он потерял руку — для пианиста, дипломанта Первого Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей это, казалось бы, невосполнимая утрата. Но композитор Гозенпуд не перестал быть пианистом. Он создал ряд сложнейших, на мой взгляд, произведений специально для одной руки (если не ошибаюсь, — левой!). И, честное слово, когда он виртуозно исполнял их, не хотелось верить глазам…

Однажды я захотел показать себя знатоком музыки и принялся расхваливать «Полонез» Огинского.

— И это вы считаете музыкой? — удивился Гозенпуд.

— «Полонез» Огинского вне музыки! — важно поддакнул присутствовавший при разговоре доцент Новосибирской консерватории.

— Не согласен! — возразил я. — «Полонез» воздействует на эмоции слушателей, на их настроение. Понимаю, он сентиментален, может бить, даже слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства?

Гозенпуд помолчал.

— Войдите в комнату, окрашенную темной краской, — сказал он затем. — Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении, наоборот, станет приподнятым. Значит ли это, что маляр создал произведение искусства? Я сужу о «Полонезе» как профессионал, вы- как дилетант.

Вероятно он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель архисложных шедевров, которые снискали почтение знатоков и не нашли дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский. Можно ли назвать это неудачей? Подождем с ответом лет сто…

В те далекие пятидесятые годы я, что называется, сидел на двух стульях: заведовал лабораторией научно-исследовательского института и был старшим научным редактором научно-популярной библиотеки Государственного издательства технико-теоретической литературы.

Во второй своей ипостаси и познакомился с Ари Абрамовичем Штернфельдом. В энциклопедии о нем сказано: «… Один из пионеров космонавтики, доктор технических наук honoris causa АН СССР… Международные премии Эно-Пельтри-Гирша по астронавтике (1933) и Галабера по космонавтике (1962)».