Я кивнул Руде, и он продолжал:

– Вдруг среди ветвей мелькнуло что-то коричневое. Дядя прицелился и выстрелил, в чаще что-то с шумом свалилось. Дядя выбежал из дома, а в перелеске его уже ждал лесничий, он стоял над убитым оленем. «Хорошенькое дело, пан Драбек, стрелять оленей в июле. Разве вы не знаете, что это запрещается?» Взял да и отобрал у дяди ружье.

Руда немного подождал, пока пройдет мое удивление, потом соскочил с ограды, стал напротив меня и медленно произнес:

– Теперь скажи, что бы ты сделал, если бы тебе пришлось жить в доме, возле которого разгуливает медведь, а у тебя даже ружья нет!

– Я бы сразу уехал.

– Ясное дело, – похвалил меня Руда. – Вот и дядя рассудил так же. Уехал куда-то в город и написал мне письмо: «Руда, тебе ужасно не повезло! В эти каникулы ты не сможешь жить у меня». Постой-ка, в этом письме было ещё кое-что…

Руда задумался, словно что-то вспоминая, а потом тихо стал пересказывать мне дядино письмо.

– Вспомнил! Это было написано на третьей странице внизу! «В городке, куда я переехал, воздух почти такой же, как в Праге. Руда, меня очень огорчает, что мы не увидимся в этом году на каникулах». А дальше уже шла дядина подпись.

Руда грустным голосом закончил рассказ и снова уселся на ограду.

– Представляешь, что я начал вытворять с горя? Но что поделаешь? А позавчера отец сказал: «Я больше не в силах смотреть на этого парня. Пусть он уезжает к другому дяде, в Петипасы, и конец!»

Руда кончил свой рассказ, разом выдернул все лепестки у своей ромашки и с мрачным видом стал разглядывать Петипасы.

Я не знал, что мне делать – жалеть его или радоваться: ведь теперь в Петипасах я не один. Руда и вправду был грустный. Я решил утешить его:

– Может, здесь не так уж плохо.

Руда бросил ощипанную ромашку.

– В этих-то Петипасах! А ты сам-то веришь тому, что говоришь?

Он был прав. Когда я вспомнил обо всем пережитом, мне сразу захотелось обратно в Прагу.

Мы немного посидели молча. По другой стороне улицы брел какой-то пес. Остановился. Уставился на нас с Рудой. Я хотел бросить псу камень, чтобы ему было с чем поиграть, и тут увидел пана Людвика. Он шел по тропке вдоль шоссе, направляясь прямо к нам. Мне совсем не хотелось с ним встречаться, Я потянул Руду за локоть и сказал:

– Знаешь что, пойдём на разведку по Петипасам!

– А ты их ещё не облазил? – спросил Руда, отряхивая свои штаны, испачканные грязью.

Я покачал головой и свернул за угол, потому что пан Людвик уже приближался к нам.

– И я тоже, – пожал плечами Руда. – Ведь я здесь только со вчерашнего дня.

Улица, на которую мы вышли, ничем не отличалась от той, где мы сидели на ограде. Пожалуй, пыли побольше, и только. Высохшая канава. В канаве крапива. Словом, я никогда не видел такой скучной, обыкновенной улицы.

– Да, здесь не очень-то разгуляешься, – решил Руда.

Мы перестали глядеть по сторонам и теперь шли просто так. Я признался Руде: все, что он сообщил мне о Петипасах, – сущая правда. Рассказал и о письме, которое только что послал. Мы вместе пожалели, что я понапрасну истратил на марку одну крону двадцать талеров. Руда даже хотел вернуться к почтовому ящику и посмотреть, нельзя ли достать письмо обратно. Но я уже как-то пробовал проделать такую операцию в Праге – ничего не получилось.

Так мы добрели до какого-то куста. Каждый выломал себе по хорошему пруту, и мы принялись отсекать верхушки у крапивы, что росла в канавах. Так, незаметно, шаг за шагом проходила дорога. Я говорил, Руда слушал. Я рассказал ему о девчонке, которая высмеяла меня, едва я сошёл с поезда, о своей комнате в доме Людвиков, о бородатом солдате на фотографии, о Яркиной библиотеке – книги в ней только о деревьях и травах. Упомянул о пане Людвике. Но много о нем распространяться не стал, лишь предостерёг Руду:

– Если встретишь этого пана Людвика, не спутай его с моряком.

О привидении я не стал рассказывать. Днем это как-то не производит впечатления. Ну кто поверит в привидения, когда так светит солнце! И Руда стал бы просто надо мной смеяться. Лучше рассказать ему о привидениях вечером, когда стемнеет.

И после каждой фразы я повторял:

– Ты был прав, Руда. Петипасы ужасное место!

– Понятное дело, – соглашался Руда.

А я припоминал, что бы ещё ему рассказать. Да! Об учителе!

– Представь себе, Руда, а ведь учитель-то меня уже экзаменовал. Задал мне труднейший вопрос о Кази.

Руда перестал воевать с крапивой:

– Какой учитель?

– Ну тот, что спрашивает даже во время каникул!

– Что ты болтаешь! Не сочиняй! – Но вдруг покраснел и сразу поправился: – А-а, вспомнил!

Он ловко повернулся на каблуке и крикнул:

– Смотри-ка, семь голов одним ударом! – и снова принялся сражаться с крапивой.

Мне показалось странным, что Руда не сразу вспомнил об учителе, – ведь сам же меня предостерегал. Но немного погодя я заметил ещё более странную вещь.

На этой улице за каждым забором были видны собаки. Одни стояли за калитками и молча смотрели на нас, другие бегали вдоль заборов, просовывая носы через доски. И – странное дело! – если к забору подходил я, собаки начинали ворчать, скалить зубы и вовсю лаять, но, едва к забору приближался Руда, все собаки принимались вилять перед ним хвостами.

По биологии мы проходили такое правило: любой опыт требует многократного повторения, только тогда можно верить его результатам. Я повторил опыт с собаками у четырех заборов и двух калиток. Пять псов из шести лаяли на меня и виляли хвостами перед Рудой. И лишь один не делал ни того, ни другого. Он был просто стар. У него уже росла белая борода. Я поделился с Рудой своим «опытом» и спросил, почему собаки на него не лают.

Руда тут же отскочил от забора, выбежал на середину шоссе и закричал, окончательно разозлившись на меня:

– Тебе что, мало опытов в школе, так ты решил заняться ими во время каникул? Просто собаки любят коричневый цвет, а у меня коричневые штаны.

– Допустим! А почему они лают на меня?

– Так у тебя же красные трусы, понятно? А собаки терпеть не могут красный цвет.

Затем Руда прибавил шагу, чтобы побыстрее покинуть улицу, где было так много собак.

Наш папа как-то говорил мне, что собаки цвета не различают. Значит, Руда просто врал! Пес Лесан на Лазецкой мельнице никогда не обращал внимания, в каких я хожу штанах – красных или коричневых, – он все равно меня любил. А кого обычно любят собаки? Конечно, того, кого они хорошо знают. Я кинулся вслед за Рудой и догнал его на перекрестке, где росли три больших каштана.

– Высокие, правда? – спросил меня Руда как ни в чем не бывало. – Жаль только, что это не груши. Сейчас бы они уже поспели.

Но я не поддался на эту удочку. Во-первых, я сказал, что настоящие груши поспевают лишь осенью; во-вторых, спросил:

– Послушай, Руда, знают тебя, что ли, все эти собаки? Недаром же они виляют перед тобой хвостами!

На это он ответил мне, что яблоки любит ещё больше, чем груши. И вдруг бросил прут, сделал большие глаза и прошептал:

– Тише! Кажется, слышу речку!

Едва я услышал слово «речка», как сразу забыл обо всех собаках. И тоже навострил уши.

После книг я больше всего на свете люблю реку. У реки мне всегда хорошо, без конца могу смотреть на неё, слушать её шум. Я знаю всех рыб, живущих в реке, всех птиц, которые обычно летают над ней.

Я затаил дыхание. И правда, где-то совсем близко слышалось журчание воды. Порой казалось, что шумит плотина. Я огляделся вокруг. Справа от дороги виднелся высокий холм, обложенный внизу большими камнями. На холме росло несколько деревьев. Среди деревьев стоял желтый дом. За домом шумела река.

Река оказалась не очень широкой, но приятной на вид. Вверху пенилась вода у плотины. Пониже виднелись песчаные островки, на них рос вербовый кустарник. Река текла между островками, разбиваясь на семь рукавов. Потом рукава сливались, и река катилась дальше спокойно. Она протекала под деревянными мостками, по которым могли ходить люди. Возле мостков была широкая пристань для парома.