Уезжали мы из Тарасы -- выдался славный денек: широко раскрылось от недавних облачных куч синее-синее -- даже в глазах томительно побаливало --небо. Как из ведра лило на парную, но еще мерзлую землю полей и лесов жаркую воду света небывало яркое солнце. Да не солнце это было, а просто какая-то солнечная, сжатая в круглый комок туча. От долгожданного тепла на сердце стало легче. Душа тянулась к ястребу, медленно кружившему над голыми седовато-коричневыми тарасинскими холмами. Слух останавливался на звоне несущейся с холмов талой воды. Она бурлила, густо пенилась и разбрызгивалась, ударяясь о коряги и камни. Сотни ручьев сшибались в одном-двух мощных, густо-серых потоках, с шумом неслись вдоль дороги, сбивались в заводи, в которых крутились щепки, сухая трава. Водопадом вырывались на поля, елани и бежали как обезумевшие от неожиданно нагрянувшей весны к рекам и полноводным ручьям. Мы в автобусе быстро ехали в Иркутск. Было душно. Скинули куртки и шапки. Дремали, но слышали тихий разговор двух стариков:

-- Гляди, солнце набедокурило: враз растаяло снег. Влага, Павлыч, не задержалась на полях -- не быть этим годом урожаю.

-- Типун тебе, Сергей, на язык: молодой ишо, вот и мелешь без толку. Снег живо сошел, но еще быстрее вернется. Всего сполна получит земля: и влаги, и солнца. Вспомнишь мое слово.

Мы слипающимися глазами смотрели на потоки воды и думали: "Ничего, все образуется. Тараса и вся Россия выдержат. Прольется на наши головы благодатный дождь. -- И, быть может, уже во сне ясно сказали себе на свои же сомнения: -- Нет, не рывок в утопию, а первый и робкий шаг к созиданию..."

Автобус, разрывая жаркие солнечные сети, быстро ехал на запад.

А через три дня на землю упал тяжелый сырой снег и долго не сходил, просачиваясь в поля и огороды.

ДВАДЦАТЬ МИНУТ С АНГЕЛОМ

Обыкновенная комната: полки с книгами, окно, письменный стол, -- ничего особенного. За окном льет дождь. Звучит грустная разорванная мелодия. В потертом кресле сидит мужчина лет тридцати двух. Задумался. Не брит. Кажется, уставший. Слушает дождь. Вздыхает.

Стал ворошить на письменном столе усыпанные мелкими строчками листки. Досадливо отодвигает их. Прочесывает пятерней свои разлохмаченные волосы, усмехается, замирает. В его руках хрустнула, сломавшись, авторучка. Думает: "Надеялся, сценарий двадцатиминутного фильма о Вампилове напишу быстро и легко. Но неприятные мысли о себе выстроились упрямой холодной стеной, тормозят, тормозят работу. Я как-то мало и в спешке задумывался о себе. Перечитал "Утиную охоту" и вдруг меня как ударило: я -- Зилов. И настроение прегадкое, как и у него же. Хотя кое в чем мы разнимся: я человек непьющий, мне никто пока еще не додумался прислать похоронный венок, Настя не уходила от меня, и все же, и все же: я -- Зилов. (Вздох). Вчера в трамвае одного полного мужчину назвал нехорошим словом: он загородил выход. А сегодня утром соседи обругали меня: "Что вы там, -- говорят, -- скачете по полу, что ли? У нас скоро люстра отвалится". Денег нет. Тоска-а-а-а. Дожди некстати зарядили. Когда, наконец, бабье лето разольется по земле, установятся ясные, погожие дни? Удивительно, а ведь я тоже любитель поохотиться. Но стрелок плохой: ни одной даже самой захудалой дичи не пристрелил. (Усмехается). Э-э, пустяк, важнее вот что".

Берет в руки книгу, листает и читает про себя. Смутная картина, родившаяся на пять-семь секунд: синеватый туман, озеро с подрагивающим камышом, покачивающаяся на зеленовато-темной воде лодка-плоскодонка, тусклое, не проснувшееся солнце.

"... Мы поднимемся рано, еще до рассвета. Ты увидишь, какой там туман, -- мы поплывем, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? --О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви..."

Мужчина взволнованно встает и подходит к окну: "Льет! Черт бы его побрал. И без него тошно".

Видит: по улице идут люди с мокрыми лицами. Жалкая худая дворняга сидит под деревом, вымокла до последней шерстинки и подрагивает. Маленькая очередь у киоска. Вспениваются и пузырятся лужи. Но главное в этих картинах -- лица людей: мокрые, невзрачные, ничем не интересные, хотя промелькивают веселые, розовые, юные.

Думает: "Кто-то сказал, что оккупировали все и всюду зиловы. Действительно: куда ни посмотри -- зиловы. Что за жизнь? Как там Зилов говорил: "Мне все безразлично, все на свете. Что со мной делается, я не знаю. Не знаю. Неужели у меня нет сердца?" Он спросил жену и -- нет для него ответа. Я порой о том же хочу спросить и себя".

Снова -- улица: люди, люди, люди.

"Вон сколько нас, зиловых! Изломанные жизни, высохшие для Бога и любви сердца. Дунь на нас -- полетит труха. Что в журнале написал московский критик? -- "Крепко всосалась в нас зиловщина. Таракана можно дустом вытравить, а как же с ней сладить? Мы, зиловы, готовы ко всему. Нам плевать, что делать. Понадобится кому-нибудь в Москве новая перестройка -- всегда готовы, как говорили пионеры..." Этот московский критик ворчит, как старик, а, кажется, еще молодой человек. И я хочу бухтеть, потому что мне опостылела вся эта жизнь! А может... я действительно уже старик?"

Мужчина закрывает глаза ладонями. Мрак. Но неожиданно появляется вход в тоннель. Лицо мужчины затенено. Думает: "Может, и сам Вампилов -- а это предполагают многие! -- тоже был Зиловым? И показал в нем не кого-нибудь, а себя? Однако, как тяжело мне дается этот сценарий всего-то двадцатиминутного документального фильма для школьников! Будто проживаю в мыслях целую чрезвычайно трудную, неудачливую жизнь. Я его, наверное, никогда не закончу. Но -- надо, надо работать, прочь, тоска!"

Садится за стол, пишет-думает: "Тоннель будет в жизни Вампилова потом, когда он начнет жить в страшном и очаровательном мире -- в искусстве. А пока -- легкокрылое кутуликское детство и юность".

Виды Кутулика, по возможности приближенно к описанию: "Вот как он сам описал поселок: "В Кутулике, возможно, вы никогда не бывали, но из окна вагона вы видели его наверняка. Если вы едете на запад, через полчаса после Черемхова справа вы увидите гладкую, выжженную солнцем гору, а под ней небольшое чахлое болотце; потом на горе появится автомобильная дорога, и на той стороне дороги -- березы, несколько их мелькнет и перед самым вагонным окном, и болотце сделается узким лужком, разрисованным руслом высыхающей речки. От дороги гора отойдет дальше, снизится и превратится в сосновый лес, темной стеной стоящий в километре от железной дороги. И тогда вы увидите Кутулик: на пригорке старые избы с огородами, выше -- новый забор с будкой посредине, стадион, старую школу, выглядывающую из акаций, горстку берез и сосен, за серым забором -- сад, за ним -- несколько новых деревянных домов в два этажа, потом снова два двухэтажных дома, каменных, побеленных, возвышающихся над избами и выделяющихся среди них своей белизной -- райком и Дом культуры, потом -- чайная, одноэтажная, но тоже белая и потому хорошо видимая издалека". "Словом, райцентр с головы до пят. Райцентр, похожий на все райцентры России, но на всю Россию все-таки один-единственный".

Музыка с тяжелыми, надрывными нотками. Горит молодая тонкая сосна, полыхает в жадном, трескучем огне нежно-зеленая хвоя. Потом огонь исчезает, но перед глазами зрителей -- изуродованное черное дерево.

Мужчина думает: "Тридцать седьмой год косил людей налево и направо. Валентин Вампилов, отец драматурга, был арестован и расстрелян. Сначала Валентина Никитича убьют, а после в казенной бумажке сообщат, что не по закону казнен. Вот так: плачь, не плачь, а дело сделано!"

Глаза юного Вампилова. Крупно, непременно крупно!

"Саша никогда не говорил об отце, разве что лишь с самыми близкими друзьями, -- писал литератор Марк Сергеев. -- Но жизнь нет-нет да и напоминала сыну незаконно погубленного человека об отце, жестоко и безжалостно. Не оттуда ли, не от этих ли переживаний в характере Александра Вампилова такая ранимость, такое беспощадное чувство справедливости и несправедливости?"