"...Человек, который закармливает семью свежей рыбой, заслуживает того, чтобы за ним иногда и поухаживали. Мать расчистила угол стола от еще не убранной после обеда посуды, насухо вытерла клеенку, поставила еду, даже стул пододвинула, словно я гость какой, и пригласила:

-- Садись, рыбак, промялся, небось.

-- Утром-то ведь чуть хватнул да и умелся, почитай, голодный, -- в тон матери сочувственно сказала бабушка.

На другом конце стола лежал мой окунь. Отец с Маняшкой любовались им и вполголоса переговаривались:

-- Большущий? Да, папа?

-- Да, -- вполне серьезно признавал отец.

-- Другие мальчишки только гольянов ловят, а наш Степка ловконько: раз и окунища вон какого здоровенного поймал. Да, папа?

-- Да, -- признавал отец и это.

Маняша, считавшая своей обязанностью всеми мерами помогать взрослым и воспитывать меня -- не замечать моих достоинств и не оставлять без внимания даже малейшего промаха, -- тут на какой-то миг забылась и подарила мне взгляд, в котором я прочел сияние гордости: ее брат в рыбацких делах оказался на голову выше всех подъяровских мальчишек.

Я деловито заскребал остатки картошки на сковороде, стараясь показать, что все эти почести не кружат мне голову..."

Помнишь эту картинку и думаешь о ней. Хотя -- о чем, казалось бы, особо размышлять и что помнить? Все так просто, чисто и ясно, как воздух. Но --как без воздуха?

В первой книжке Антипина "Разговор о детях" (1964 год) много историй, все они о детях, о воспитании. Они нас волнуют. Невозможно, к примеру, не сопереживать -- а значит, становиться хотя бы на капельку лучше -- тому, как Юра, пятиклассник, совершил в походе скверный поступок и "по существующему в отряде суровому закону" его следовало за это отправить домой. Юра стал горячо просить, чтобы его оставили в отряде, обещая хорошим поведением искупить свою вину. Ребята заколебались и уже, видимо, готовы были смягчиться и пойти на уступки, как вдруг случилось нечто совершенно невероятное. Юра опустился на колени и, молитвенно сложив руки, начал слезно причитать и просить:

-- Ну, ребята, простите, пожалуйста... Я никогда в жизни не буду больше так. Вот честное благородное...

Ребята почти с испугом смотрели на Юру. Перед ними никто никогда не вставал на колени. А Юра все хныкал и жалобно твердил:

-- Ну, простите, ну, пожалуйста...

Учительница возмутилась:

-- Встань сейчас же!

Юра поднялся, лицо его сразу стало спокойным, а глаза сухими и холодными. Он не спеша надел свой рюкзак, стряхнул с брюк мусор и деловито осведомился:

-- А где мои деньги, которые я давал на поход?

Теперь это был совсем другой Юра. Теперь он не зависел от товарищей, а они от него, потому что у них были его, Юрины, деньги... Теперь он не просил, а требовал..."

Что бы мы ни думали об этом, но такой сюжет остается в голове и волнует. В прозе Антипина вообще все волнует -- это ее второе важное достоинство. Волнует то, как трудно маленький, подрастающий человек формируется, развивается, сколько в человеческом становлении, вхождении в мир неожиданного, отчаянного, гибельного, сколько ошибок, непонятного и тайного. Почему, как и зачем, например, появляются такие люди, как Юра? Автор переживает за него, и мы переживаем. "Вот он, Юра, успевающий средний ученик, -- пишет Афанасий Никитович, -- обыкновенный мальчишка, у которого нет еще никакого характера. Каким он будет человеком, если он сейчас хорошо умеет пустить слезу, где это выгодно, улыбнуться, чтобы казаться удобным, угодить тому, кто посильнее, и даже встать на колени?

У учащихся бывают, например, серьезные пробелы в математике, в русском языке. Они постоянный предмет забот, волнений учителей и родителей. Но куда опаснее и тревожнее вот тот пробел, который есть в Юриной душе".

Не буду говорить, сколь современен разговор, начатый тридцать с лишним лет назад Антипиным. Вы и сами явственно видите: в нашей расчетливо-холодной жизни уже штамповочно, поточно формируются "Юры" -- механические, бесчувственные наживалы, привыкающие с малолетства поступать только так, как выгодно им, их делу -- бизнес ли это или наука, производство или искусство. "Я, мне, мое" -- три стенки их души, которые никак не прошибешь, как сейф.

Антипин -- чуткий, деликатный художник: он вам никогда не будет надоедать напоминанием о том, какие мы "Юры". Он всю жизнь искал нравственный житейский и педагогический идеал, тот идеал, который вел бы человека с детства и до глубокой старости и смерти к простому и хорошо понимаемому всеми: живи с собой и людьми в мире и ладу. Этот поиск автора --третье важное достоинство его прозы. И не случайно, конечно, Антипин писал только о детстве: он глубоко понимал, что именно там камушек к камушку начинает расти в душе фундамент мира и лада. "Внимательно отбирай, воспитатель, камушки, -- как бы говорит нам с каждой страницы своей прозы Афанасий Никитович, -- крепко-накрепко скрепляй их. А иначе -- надежно ли стоять твоему дому?"

В повести "Сначала я был маленьким" (1971 год) юный, шестилетний, герой Степка Королев -- да, снова он! -- не желает воспитываться, ему просто-напросто недосуг воспитываться: игры, общение с теми, кого он любил, и выяснение отношений с теми, кого он не любил или любил-любил, да неожиданно разлюбил на минуту, на час, на день... Но любовь к нему все равно возвращается, как воздух с очередным глотком. Вздорит Степка с бабушкой, обижается на нее, однако пробегают минуты, часы -- и его маленькое сердце снова не может не любить старенькую бабушку.

На кого бы ни сердился Степка, а любовь всегда оказывается сильнее и важнее. Она, любовь, и воспитывает его незаметно, тихонько. Любовь того, кто рядом с ним: любовь бабушки, любовь матери, любовь отца, любовь сестры Маняши. Да, они частенько его, проказника и упрямца, ругают, да, они нередко недовольны им, но -- они все его любят.

И однажды совершенно неожиданно Степка задает себе вопрос: кого надо любить? "Перво-наперво, -- отвечает он себе, -- мать с отцом. Потом, конечно, бабушку. А Маняша... ее тоже надо. Потом тетю Агу с дядей Семой, дядю Васю с тетей Катей, дядю Витю с тетей Верой, тетю Шуру с тетей Груней, за ними -- их детей... Короче говоря, всех близких родственников, сколько бы их ни было".

Да, в этом отношении все понятно растущему Степке. Но его душа уже так развилась от любви всех, кто его любил, что он не может не спросить себя: а как же быть с Ефимом Цаплей, которого взрослые за что-то недолюбливали и посмеивались над ним за то, что он "длиннющая сучковатая жердь, расщепленная надвое от земли до половины, а ближе к вершине пригнутая. А там, на вершине, самый огромный птичий нос торчит"; он "не то тронутый, не то умный, нескладный, подслеповатый бобыль..." Степа случайно познакомился с Ефимом. И понял, что взрослые неправы, надсмехаясь над ним. Ефим достоин только любви и сочувствия. И -- полюбил его. Они стали друзьями. Какие замечательные разговоры они вели:

" -- Дядя Ефим, -- спрашивал я его, -- а почему у коровы четыре ноги, а у человека только две?

Мой вопрос приводит Ефима в восторг:

-- Поразительно! Степа, ты умница! Да! Потому что глупому человеку такой вопрос никогда не придет на ум..."

" -- Дядя Ефим, смотри, смотри, туча-то какая! На медведя похожая. Как есть медведь: вон голова, а вон тебе и ноги...

Ефим задирает голову, внимательно смотрит на тучу, потом вниз, на меня, и снова изумляется:

-- У тебя прекрасное воображение..."

Но родителям Степы не очень-то нравится, что он привязался к чудаку Ефиму; не отпускают мальчика с Ефимом на рыбалку. "Приворожил парня, совсем приворожил..." -- ревниво ворчит бабушка.

"Я понимал, -- рассуждает рассказчик, -- что виноват. Чего это к чужим липнуть, привораживаться, глаза на них пялить, когда свои есть? Родные". Но Степке, как бы он себе ни доказывал, все равно грустно. Ему грустно оттого, что его бабушка, мать и отец не могут понять то, что ясно умудрился понять он, шестилетний: в сердце всегда есть место для любви, даже для тех людей, "которые и десятой водой на киселе" ему не приходились; или так понял он: кого надо любить? -- надо любить всех, кто достоин и ждет твоей любви.