Через некоторое время мелодия стихла. В своих буйных фантазиях викарий совсем забыл о времени. Прошло несколько секунд или минут, и мысли викария понемногу стали возвращаться к нему, ведомые голосами из дальних садов, привычным пением птиц и тем шумом, который витал над деревней не только в те годы, что тут жил викарий, но и задолго до того, как здесь вообще появились люди. Его мысли возвращались из странствий, узнавая по ним путь, словно это были маяки, указывающие направление кораблям, которые плывут домой с другого края света. Викарию захотелось узнать, как мелодия действует на других людей; неужели ее странное звучание, которое, по-видимому, было известно в деревне еще до его приезда, уже никого не удивляет; неужели люди с более простым складом ума, чем у него, легче сопротивляются ей, или люди, которые ближе к природе, даже к язычеству, отвечают на ее колдовство с еще большей готовностью, чем он? Ему вспомнились деревенские девушки, которые вечером шли на ее зов.

Однако все его размышления ни к чему не привели.

На Волде было тихо, и понемногу Анрел вернулся к единственному источнику своего покоя, то есть к мысли о том, что он передал дело в руки епископа, который куда проницательнее, образованнее и опытнее, ибо у него на руках дела сотен приходов, он знает Лондон и (с чего бы это припомнилось викарию?) Атенеум-клуб, так что он может шире взглянуть на происходящее в Волдинге и по-мудрому во всем разобраться. Так как у викария вновь появилась надежда на то, что письмо придет с утренней почтой, то он отправился ужинать, а потом – спать.

Так и случилось: наступило яркое солнечное утро, и в дом викария было доставлено письмо епископа. Оно лежало рядом с тарелкой, куда его положила Марион, и на конверте викарий узнал знакомый почерк. Миссис Анрел вопросительно посмотрела на мужа.

– Это оно, – сказал викарий.

– Я рада.

Она тоже надеялась на незамедлительную помощь.

Анрел не стал читать письмо вслух.

Епископ писал:

Дворец, Сничестер,

12 июня

Дорогой мистер Анрел,

Вы были совершенно правы, написав мне, и надеюсь, так всегда будут поступать священники в моей епархии, оказавшись в затруднительном или неприятном положении. Я понимаю Ваши чувства и искренне сочувствую Вам. Мне было известно, что волдингский приход не из легких и не всегда быстро подчиняется узде, что нашло подтверждение в Вашем послании, хотя изложенные в нем факты как будто далеки от этой темы. Я осознаю, что почти всем священникам в моей епархии приходится слишком много работать. Скажем прямо, не одну неделю и даже не год, да и пожаловаться-то невозможно; очень долго, год за годом, с редким отдыхом, причем, и трудностей у нас больше, чем у служителей других конфессий, особенно в нашей епархии. Правда, у нас тоже есть священники, которым приходится полегче, но есть и другие, с приходами труднее Вашего.

Принимая во внимание особую сложность работы в Волдинге и то, что у Вас уже давно не было отпуска, я категорически настаиваю хотя бы на недельном отдыхе (давно положенном). Знающий человек рассказал мне о бодрящем воздухе Брайтона, который он особенно порекомендовал для Вас, считая, что там Вы быстро забудете о последствиях Вашей чрезмерной работы. Я лично прослежу, чтобы обе службы в то воскресенье, когда Вас не будет в Волдинге, прошли своим чередом, но настоятельно рекомендую Вам не возвращаться, пока Вы не почувствуете себя в состоянии справиться с делами. Позволю себе дать Вам совет: не думать о приходе во время Вашего короткого отдыха (конечно же, вместе с миссис Анрел), ибо в Ваше отсутствие я лично займусь Волдингом. Мой капеллан напишет Вам, где Вы сможете остановиться в Брайтоне, чтобы в полной мере насладиться покоем.

Искренне Ваш

А. М. Вилденстоун

Дочитав письмо до конца, Анрел перечитал его еще раз. Только после этого он поднял голову.

– Что он пишет, дорогой? – спросила миссис Анрел.

– Он пишет…

Голос изменил викарию, и он замолчал, тупо уставившись на письмо, так что миссис Анрел пришлось подойти к нему и самой прочитать послание епископа. Ни голосом, ни выражением лица не выдав своего разочарования, она воскликнула:

– Смотри-ка! Он предлагает нам отпуск.

Тон, каким она это произнесла, удивил викария; ему и в голову не пришло, что письмо, внушившее ему отчаяние, может стать поводом для радости; и у него полегчало на душе.

– Да. Недельный отпуск, – подтвердил викарий.

– А вот еще, – сказала миссис Анрел, беря в руки письмо, которое лежало под письмом епископа, ибо Марион верно угадала, какое из них важнее. – Наверно, это от капеллана.

Так оно и было.

Капеллан писал:

Дорогой мистер Анрел,

Епископ сообщил мне о Вашем желании провести отпуск в Брайтоне. Поскольку мне известен небольшой удобный пансион в Хоуве, его светлость подумал, что Вам было бы небесполезно узнать о нем. Хоув, как Вы знаете, граничит с Брайтоном, и там такие же места для прогулок. Пансион держит миссис Смердон, и комната на двоих с завтраком, обедом и ужином стоит семь шиллингов шесть пенсов в день. На таких условиях она принимает моих друзей, хотя, конечно же, когда наступает сезон, искушения не обходят ее стороной. Я уже написал ей письмо, чтобы исключить неожиданности, и попросил подготовить самую удобную комнату для Вас и миссис Анрел. К письму я прилагаю список поездов и указываю довольно утомительные пересадки, но ничего не поделаешь, их не избежать в путешествии по стране. По-моему, самый удобный поезд отходит в три двадцать. Его светлость просил передать, чтобы Вы написали ему, когда вернетесь из отпуска, так что, полагаю, он получит от Вас письмо не позже, чем через две недели.

Искренне ваш

Дж. У. Нортон

Миссис Анрел стояла рядом с мужем и читала письмо из-за его плеча, но, поскольку викарий дочитал его быстрее, последние несколько фраз он произнес вслух.

– Семь шиллингов шесть пенсов? – переспросила миссис Анрел. – Семь шиллингов шесть пенсов за всё про всё?

Она умолкла, не желая развивать эту тему.

– Да. Совсем недорого, – ответил викарий.

– Совсем недорого.

Викарий уже давно мог бы получить отпуск, и не один раз. Однако он воспринимал свою работу в холмистом Волдинге не так, как тысячи других людей, которые, скажем, продают что-нибудь заведомо плохое в обстановке, постоянно вызывающей у них желание бунтовать, и бегут подальше, как Лот из Гоморры, едва выпадает такая возможность, чтобы потом, увы, вернуться обратно. С каждым годом холмы все явственнее ограничивали круг размышлений мистера Анрела, его мечтаний, наблюдений, философствований, который человек называет своим миром, и делали это до того ненавязчиво, что не раздражали бесхитростный ум священника.

С каждым годом ему делалось все неприятнее даже думать о волнениях и неудобствах, связанных с отъездом из холмистого Воддинга, где все всех знали; больше всего он боялся, как бы люди не поспешили забыть его, тем более, поддавшись скоропалительному беспамятству, не наградили чертами, ему не свойственными, а потом не стали потихоньку смеяться над ним или относиться с подозрительностью к отлучкам, предпринимаемым, с их точки зрения, глупым человеком. Однако, чем реже он путешествовал, тем меньше мог полагаться на естественный цинизм, свою единственную защиту от общепринятого мнения.

Изо дня в день он жил жизнью деревни, о чем все знали; и не только когда люди умирали и венчались, но и когда крикетная команда неожиданно выигрывала важный матч или проигрывала с разгромным счетом. После этого обычно, так сказать, выкуривали трубку мира, и обязательно в присутствии викария. Если матч заканчивался победой, то никто лучше викария не мог произнести речь. Сначала он упоминал каждого члена команды в отдельности и не забывал похвалить за проявленный героизм или за твердость в трудную минуту, например за новый способ, каким был забит мяч, полученный от “их” лучшего подающего, и так расписывал это, как возможно только, когда рана еще свежая и болит, ну скажем, это был первый мяч в игре; и так же трогательно он утешал и подбадривал, когда хвалить было не за что. Но уж если хвалил, то так, пока игроки все до одного не расплывались в счастливой улыбке. И это было лучше всякого пива. Похвалив каждого в отдельности, он переходил к самому событию. И вот тут-то, если речь шла о победе, то ничего не преувеличивая, тем более не позволяя себе солгать, он все же внушал своим слушателям, что они достигли того, к чему стремились многие годы, отчего их охватывала гордость за их славный Волдинг. Если же случалось поражение, то викарий направлял мысли своих односельчан в будущее, в тот прекрасный день, когда они, потрудившись на тренировках и поработав с мячом, завоюют заслуженную победу и опять воссияет слава Волдинга. И если подумать, хотя лучше не думать, но все же если подумать, как близко жизненные тропинки подходят временами к краю пустыни, которую видел Соломон, где всё одна лишь суета, тогда еще мудрее кажутся незамысловатые мечты человека, который говорил простодушным людям о будущем триумфе Волдинга. Даже в то время отъезд викария мог бы показаться бегством, а теперь, когда над Волдингом нависла беда, да еще такая, какой прежде не бывало, священнику как никогда не хотелось покидать свой приход. Однако и послание епископа, и послание епископского капеллана не оставляли ему выбора. Викарий даже пожалел о том, что написал епископу, ему показалось, что он преувеличил трудности, возникшие в приходе, все трудности, кроме одной, из-за которой ему как раз и хотелось остаться, чтобы одолеть ее. Прежде тоже случалось всякое разное, однако ничего такого, с чем он не мог бы справиться, обращаясь или не обращаясь за помощью к епископу, пока не началось это. Как же он справится, если уедет?