Оркестр играет в Аррасе, на север и восток отправляются снаряды.

Самое происхождение вещей делается сомнительным, так много всего перемешано.

Теперь так же трудно выяснить, где проходили траншеи и где была нейтральная полоса, как и отличить здания от сада и цветника и дороги: мусор скрывает все. Как будто бы древние силы Хаоса возвратились из пропасти, чтобы бороться против Порядка и Человека, и Хаос победил. Такой стала эта французская деревня.

Когда я покидал ее, крыса, держа что-то в зубах и высоко подняв голову, бежала прямо по улице.

Однажды на маневрах, когда прусский наследный принц мчался во главе своего полка, когда сабли мерцали, перья раскачивались и копыта гремели у него за спиной, он, как сообщают, сказал тому, кто скакал рядом: «Ах, если бы только это было по-настоящему!»

Не следует подвергать сомнению данное сообщение. Такое мог почувствовать молодой человек, когда вел свой кавалерийский полк, поскольку сцена горячит кровь: все эти молодые люди и прекрасные униформы и хорошие лошади, скачущие позади; все течение, которое может ощущаться в воздухе; весь звон, который может звучать в один момент; без сомнения, чистое небо над мундирами; чудесный свежий ветер для дыхания людей и лошадей; позади – звякание и звон, длинный поток гремящих копыт. Такая сцена могла бы хорошенько взбодрить эмоции, пробудить тоску по блеску битвы.

Это – одна сторона войны. Уродство и смерть – другая; нищета, холод и грязь; боль и усиливающееся одиночество людей, оставленных отступающими армиями, с множеством предметов для размышлений; никакой надежды, и день или два, оставшихся от жизни. Но мы понимаем, что слава скрывает все это.

Но есть и третья сторона.

Я прибыл в Альбер, когда сражения шли далеко от него: только ночью проявлялись признаки войны, когда облака вспыхивали время от времени и любопытные ракеты глядели оттуда вниз. Альбер, лишенный мира, был теперь покинут даже войной.

Я не стану говорить, что Альбер был опустошен или пустынен, поскольку эти длинные слова могут быть по-разному интерпретированы и легко могут дать повод к преувеличению. Немецкий агент мог бы ответить вам: «Опустошенный – слишком сильное слово, а пустынный – дело вкуса». И так вы могли бы никогда не узнать, на что Альбер похож.

Я расскажу вам, что я видел.

Альбер был большим городом. И я не смогу написать обо всем.

Я сидел у железнодорожного моста на краю города; думаю, что был около станции; там стояли маленькие здания, окруженные небольшими садами; проводники и другие железнодорожные служащие могли обитать в таких домах.

Я присел на рельсы и посмотрел на одно из этих зданий, поскольку это, очевидно, был жилой дом. Задняя часть дома сохранилась лучше всего; там, должно быть, когда-то находился сад. Брус, разорванный подобно колоде карт, лежал на ножке стола у кирпичной стены под яблоней.

Внизу в той же куче валялась рама от большой кровати с четырьмя стояками; ее обвивала зеленая виноградная лоза, все еще живая; и на краю кучи лежала зеленая детская кукольная коляска. Хотя дом был невелик, в той куче хранились свидетельства некоторого процветания более чем одного поколения. Ведь кровать была прекрасной, добротно сделанной из звучной старой древесины, прежде чем брус прижал ее к стене; зеленая детская коляска, должно быть, принадлежала не обычной кукле, а одной из лучших, с желтыми кудряшками, синие глаза которой могли двигаться. Один синий водосбор в одиночестве оплакивал сад.

Стена, и виноградная лоза, и кровать, и брус находились в саду, и некоторые из яблонь все еще стояли, хотя сад был ужасно разрушен артиллерийским огнем. Все, что еще стояло, было мертво.

Некоторые деревья возвышались на самом краю воронки; их листья, побеги и кора в одно мгновение были снесены взрывом; и они шатались, с чахлыми, черными, жестикулирующими ветками; так они стояли и сегодня.

Завитки матраца, который валялся на земле, были срезаны когда-то с гривы лошади.

Через некоторое время, осмотревшись в саду, кто-то случайно заметил, что с другой стороны стоял собор. Когда мы разглядели его пристальнее, то увидели, что он накрыт, как огромным серым плащом, крышей, упавшей и поглотившей храм.

Около дома той избалованной куклы (пришло мне на ум) дорога шла с другой стороны рельсового пути. Большие снаряды падали туда с ужасной регулярностью. Вы могли представить себе Смерть, шагающую вниз ровными пятиярдовыми шагами, требующую своей собственности в свой день.

Пока я стоял на дороге, что-то зашелестело у меня за спиной; и я увидел кружащуюся на ветру, в одном из тех шагов Смерти, страницу из книги, открытой на Главе второй: и Глава вторая начиналась пословицей: «Un Malheur Ne Vient Jamais Seul» – «Беда не приходит одна!» И на той ужасной дороге с воронками от снарядов через каждые пять ярдов, насколько хватало глаз, и за ее пределами лежал в руинах целый город. Какая беспечная девушка или какой старик читали это ужасное пророчество, когда немцы напали на Альбер и вовлекли читателя, и самих себя, и всю эту книгу, кроме уцелевших страниц, в такое бесконечное разрушение?

Конечно, и впрямь у войны есть третья сторона: ибо что сделала кукла, которая лежала в зеленой детской колясочке, чтобы заслужить такую участь – разделить падение и кару Императора?

Когда я вошел в Аррас через Испанские ворота, сады сверкали на моем пути один за другим, просвечивая сквозь здания.

Я шагнул в оконный проем одного из домов, привлеченный смутно различимым сиянием сада; и прошел через пустой дом, свободный от людей, свободный от мебели, свободный от маскировки, и вошел в сад через пустой дверной проем.

Когда я подошел поближе, это оказалось гораздо меньше похожим на сад. Сначала он, казалось, почти призывал прохожих с улицы; столь редки сады теперь в этой части Франции, что это место, казалось, окутано большей тайной, чем обычный сад, оно укрыто тишиной на заднем дворе тихого дома. Но когда человек входил туда, часть тайны исчезала, и казалось, скрывалась в удаленной части сада среди диких кустов и неисчислимых сорняков.

Британские самолеты часто ревели, тревожа в нескольких сотнях ярдов отсюда конгрегацию Собора Арраса, взлетавшую с карканием и носившуюся над садом; ибо только галки появлялись теперь в соборе, да еще несколько голубей.

Около меня дико цвел неухоженный бамбук, нисколько не нуждаясь в людях.

С другой стороны маленькой дикой тропы, которая была садовой дорожкой, высились скелеты оранжерей, окруженные крапивой; их трубы валялись повсюду, разломанные на куски.

Побеги роз пробились сквозь бесчисленную крапиву, но только для того, чтобы их окружил и задушил водосбор. Поздний мотылек искал цветы не совсем напрасно. Он порхнул, с невообразимой скоростью размахивая крылышками, над одиноким осенним цветком, а затем помчался по руинам, которые не являются руинами для мотыльков. Человек уничтожил человека; природа возвращается; это хорошо – такова должна быть краткая философия несметного числа крошечных созданий, жизненный путь которых редко замечали прежде; теперь, когда города людей исчезли, теперь, когда разрушение и нищета противостоят нам, какой бы путь мы ни избрали, следует уделять больше внимания мелочам, которые уцелели.

Одна из оранжерей почти полностью исчезла, эта беспорядочная масса могла бы показаться частью Вавилона, если б археологи прибыли ее изучать. Но это слишком грустно, чтобы изучать, слишком неопрятно, чтобы вызывать интерес, и, увы, слишком обычно: такие развалины простираются на сотни миль.

Другую оранжерею, грустный, неловкий скелет, захватили сорные травы. По центру, на возвышении, некогда аккуратно выстраивалось множество цветочных горшков: они и теперь стоят ровными рядами, но все горшки разбиты; ни в одном не осталось цветов, только трава. И стекла оранжереи валяются там, все серые. Никто здесь ничего не чистил в течение долгих лет.