Раз приснилось мне, будто совершил я нечто ужасное, так что было отказано мне в погребении, как в земле, так и в море, и ад от меня отрекся.

Зная об этом, я прождал несколько часов. Затем пришли мои друзья, и убили меня тайно, по древнему обряду, и зажгли огромные восковые свечи, и унесли меня прочь. Дело происходило в Лондоне; под покровом ночи друзья мои крадучись пробирались по сумрачным улицам, мимо убогих лачуг, и вот пришли к реке. Река и морской прилив сцепились не на жизнь, а насмерть между илистых берегов, и черные воды обоих искрились огнями. Удивление отразилось во взоре водных стихий, когда приблизились мои друзья с горящими свечами в руках. Все это я видел, пока несли меня, мертвого и коченеющего, потому что душа моя по-прежнему держалась за бренные кости, ведь ад от них отрекся и в христианском погребении мне было отказано.

Друзья снесли меня вниз по лестнице, позеленевшей от склизкой гнили, и неспешно приблизились к кромке кошмарного ила. Там, во владениях позабытого хлама, они выкопали неглубокую могилу. Закончив, они положили меня в яму и швырнули свечи в воду. Когда же вода загасила слепящее пламя, бледные и маленькие брусочки свечей закачались на волнах, и мрачное величие трагедии померкло, и заметил я, что грядет ясный рассвет; и друзья мои закрыли лица плащами, и торжественная процессия обратилась в бегство, и палачи крадучись скрылись в сумерках.

Но вот устало подступил ил и укрыл меня всего, кроме лица. Там лежал я наедине с напрочь позабытым хламом, с плавучими отбросами, что волны не пожелали нести дальше, с предметами никчемными и предметами утерянными, и с мерзкими искусственными кирпичами, что не камень и не земля. Все чувства во мне умерли, потому что я был убит, но злосчастная душа моя не разучилась ни воспринимать, ни мыслить. А рассвет ширился и рос, и увидел я покинутые дома, что столпились на берегу реки, и мертвые их окна заглянули в мои мертвые глаза, окна, за которыми скрывались горы тюков, но не души человеческие. Устав смотреть на эти унылые картины, я захотел заплакать, но не смог, потому что был мертв.

Тогда я впервые понял, что на протяжении многих лет это скопище покинутых домов тоже хотело расплакаться, но, как все мертвецы, они были немы. И еще я понял, что для позабытого плавучего хлама все еще могло закончиться хорошо, если бы дома зарыдали, но они были слепы и безжизненны. Попытался разрыдаться и я, но мертвые глаза не знали слез. И тогда я понял, что река могла бы нас полюбить, могла бы нас приласкать, могла бы спеть нам, но река катила вперед свои воды, думая только о величественных кораблях.

Наконец, прилив сделал то, чего не пожелала сделать река: прилив нахлынул и затопил меня, и душа моя обрела покой в зеленой воде, и возрадовалась, и уверовала, что это – Погребение Моря. Но с отливом вода снова отступила и оставила меня наедине с бездушным илом среди позабытого хлама, волной выброшенного на берег, на виду у покинутых домов, и все мы понимали, что мертвы.

В угрюмой стене позади меня, затянутой зелеными водорослями, от которых отказалось море, возникли темные туннели и потайные узкие лазы, зарешеченные и забитые. И вот, наконец, вышли из них сторожкие крысы поглодать меня, и душа моя возликовала, поверив, что вот-вот освободится от проклятых костей, коим отказано в погребении. Вскорости крысы отбежали в сторону и зашептались промеж себя. Они так и не вернулись обратно. Когда я понял, что ненавистен даже крысам, я снова попытался разрыдаться.

Тут опять волной нахлынул прилив, и затопил гнусную грязь, и скрыл заброшенные дома, и усыпил позабытый хлам, и душа моя ненадолго обрела покой в гробнице моря. А затем прилив снова меня покинул.

На протяжении многих лет прилив накатывал и снова отступал. А потом меня обнаружил муниципальный совет и обеспечил мне пристойное погребение. Впервые я уснул в могиле. В ту же ночь за мной явились мои друзья. Они выкопали меня и снова уложили в неглубокую яму среди ила.

Шли года; снова и снова кости мои предавали земле, но всегда на похоронах тайно присутствовал один из этих страшных людей, которые, едва сгущалась ночь, приходили, выкапывали кости и относили их назад, в ил.

А потом наступил день, когда скончался последний из тех, что встарь поступили со мной столь ужасным образом. Я сам слышал, как душа его летела над рекой на закате.

И снова во мне пробудилась надежда.

Спустя несколько недель меня снова обнаружили, и снова забрали из этого беспокойного места и погребли глубоко в освященной земле, где душа моя уповала обрести покой.

И почти тотчас же явились люди в плащах и со свечами, чтобы вернуть меня илу, потому что это стало традицией и ритуалом. И весь бросовый мусор насмехался надо мною в бесчувственности сердца своего, видя, как меня несут назад, потому что, когда я покинул ил, прочий хлам почувствовал себя обойденным. И надо помнить, что рыдать я не мог.

Годы чередой уносились к морю, туда, куда уплывают темные барки, и бесконечные отжившие века затерялись в пучине, а я по-прежнему лежал там, лишенный повода надеяться и не смея надеяться без повода, ибо выброшенный на берег хлам ревниво и злобно оберегал свои права.

Однажды в южном море поднялся великий шторм, и докатил до самого Лондона, и пронесся по реке, гонимый свирепым восточным ветром. Шторм оказался могущественнее мешкотных волн и огромными прыжками промчался по равнодушной грязи. И возрадовался весь скорбный заброшенный хлам, и смешался с высшими мира сего, и снова поплыл по волнам среди царственных судов, что ветер швырял вверх и вниз. Из гнусной обители шторм извлек мои кости, и надеялся я, что отныне прилив и отлив перестанут их донимать. А когда вода спала, шторм прокатился вниз по реке, и свернул к югу, и возвратился домой. А кости мои разметал он по островам и побережьям благословенных заморских земель. И ненадолго, пока кости оставались вдали друг от друга, душа моя почти обрела свободу.

Затем, по воле луны, вода поднялась, и прилежный прилив тут же свел на нет труды отлива, и собрал мои кости с мелей солнечных островов, и отыскал все до единой вдоль побережий, и, бурля, хлынул на север, и добрался до устья Темзы, а затем обратил к западу безжалостный лик свой, и пронесся вверх по реке, и достиг ямы в иле и бросил мои кости туда; там и белели они, затянутые илом только наполовину, потому что илу дела нет до отбросов.

Затем вода снова отхлынула, и увидел я мертвые глаза домов и познал зависть прочего позабытого хлама, штормом не тронутого.

Так миновало еще несколько веков; прилив сменялся отливом, и никто не вспоминал о позабытом хламе. Все это время я пролежал там, в равнодушных тисках ила, не укрыт до конца, но и освободиться не в силах, и мечтал я о покойной ласке теплой земли или об уютных объятиях Моря.

Порой люди находили мои кости и предавали их земле, но традиция по-прежнему жила, и преемники моих друзей всегда возвращали останки на прежнее место. Со временем барки исчезли, и огней стало меньше; ладьи из обтесанной древесины больше не скользили вниз по реке, а на смену им пришли старые, выкорчеванные ветром деревья во всей их природной простоте.

Наконец, я заметил, что рядом со мною подрагивает листик травы, а мох понемногу затягивает мертвые дома. А однажды над рекою пронесся пух чертополоха.

На протяжении нескольких лет я бдительно следил за этими приметами, пока не убедился доподлинно, что Лондон и впрямь вымирает. Тогда во мне снова пробудилась надежда, и по обоим берегам реки вознегодовал забытый хлам, что кто-то смеет надеяться во владениях бездушного ила.

Мало-помалу отвратительные дома обрушились, и вот беднягимертвецы, что никогда не жили, обрели достойную могилу среди трав и мха. Появился боярышник, а за ним – вьюнок. И, наконец, дикий шиповник вырос над насыпями, что прежде были верфями и складами. Тогда я понял, что Природа восторжествовала, а Лондон сгинул.