Он рассказал: «В Дэйлсвуде было только двадцать домов. Вряд ли вы слышали об этом месте. Обычная деревенька на вершине холма…

Когда началась война, там было не больше тридцати мужчин в возрасте от шестнадцати до сорока пяти. И все они отправились воевать.

Все они оказались вместе: один и тот же батальон, один и тот же взвод. Они как будто снова вернулись в Дэйлсвуд. Называли перелетными птицами и чужаками тех, которые прибывали из Лондона. Такие люди проходили мимо Дэйлсвуда, некоторые из них проходили каждый год, направляясь к полям, где требовались сборщики урожая. Тогда их чаще всего и называли чужаками. Они были сами по себе, эти обитатели Дэйлсвуда.

Огромный лес окружал их со всех сторон.

Они были очень удачливы, эти люди из Дэйлсвуда. Они потеряли всего пять человек убитыми и добрый десяток ранеными. Но все раненые вернулись в строй. Так продолжалось до начала большого мартовского наступления.

Оно началось внезапно. Никаких бомбардировок. Просто Ток Эммас дали общий залп, и прифронтовые траншеи опустели; потом артиллерия ударила по тылам, и боши хлынули вперед тысячами.

„Наша удача по-прежнему с нами“, сказали обитатели Дэйлсвуда, поскольку их траншеи это не коснулось вообще. Но взвод справа от них принял удар на себя. И это выглядело плохо – даже издали. Никто не мог поточнее описать происходящее.

Но взвод справа принял удар: это было совершенно точно.

И затем боши прошли мимо них. Из штаба пришло донесение об этом. „Какие новости справа?“ – спросили они у вестового. „Плохие“, сказал вестовой и возвратился, хотя Бог знает, куда он возвратился. Боши зашли справа достаточно далеко. „Мы должны подготовить фланговую оборону“, сказал командир взвода. Он тоже был человеком из Дэйлсвуда. Пришел с большой фермы. Он пробрался по траншее связи с несколькими солдатами, главным образом бомбардирами. И оставшиеся должны были понять, что больше никого из ушедших не увидят, поскольку боши справа слетались, как скворцы.

На них обрушивались все новые залпы, в то время как боши прорывались справа: конечно, у них были пулеметы. Заградительный огонь был силен; снаряды рвались далеко позади, а колючая проволока оказывалась у них прямо перед глазами, когда они поднимали головы, чтобы оглядеться.

Это был фланговый взвод батальона. Так или иначе, никто не станет беспокоиться о чужом батальоне, как о своем собственном. Свой батальон становится чем-то вроде дома. А потом они удивились, куда подевался их собственный офицер и немногие парни, отправившиеся с ним на фланг.

Бомбы все летели на них. Все мужчины из Дэйлсвуда стреляли направо. Судя по шуму, как будто это не могло длиться долго, казалось, что скоро наступит перелом, и сражение будет выиграно или проиграно, прямо там, справа, возможно, и закончится война. Они не смотрели налево.

И не о чем больше говорить.

Потом слева примчался вестовой. „Привет!“ сказали они, „как там дела?“

„Боши прорвались“, ответил он. „Где офицер?“ „Тоже прорвался!“ – откликнулись они. Это казалось невозможным. Однако он сделал это? Они так и думали. И вестовой двинулся вправо, продолжая искать офицера.

А затем линия огня отодвинулась еще дальше назад. Снаряды все еще проносились над их головами, но взрывы звучали гораздо тише. Это всегда казалось облегчением.

Вероятно, они почувствовали нечто подобное. Но все равно было плохо. Очень плохо. Это означало, что боши уже значительно обошли их. Они поняли это через некоторое время.

Они и их отрезок колючей проволоки, во всяком случае, оказались прямиком между двумя волнами нападения. Подобно камням на пляже, на который набегает морской прилив. Взвод был ничто для бошей; ничем большим они не были и для всех остальных. Но это был весь Дэйлсвуд – целое поколение.

Самому юному из взрослых мужчин, которых они оставили дома, исполнилось пятьдесят, и кто-то слышал, что он умер вскоре после начала войны. Не осталось в Дэйлсвуде больше никого, кроме женщин, детей и мальчиков младше семнадцати.

Бомбежка справа от них прекратилась; все приутихло, и заградительный огонь, казалось, совершенно отдалился. Когда они начали понимать, что это означает, то заговорили о Дэйлсвуде. А затем они подумали, что, когда все погибнут, не останется никого, кто запомнил бы Дэйлсвуд таким, каким он был. Ведь места понемногу изменяются, лес растет, изменения все прибывают, деревья вырубают, старики умирают; новые здания время от времени строятся на месте тисовых деревьев или других старых вещей, которые стояли там прежде; так или иначе все старое уходит; и вы всегда можете встретить людей, думающих, что старые времена были лучше, как и старые тропы, по которым они бродили в молодости. И люди из Дэйлсвуда заговорили: „Кто же тогда запомнит, каким все было?“

В это время не было газовой атаки (ветер ей бы помешал), но они могли говорить только в том случае, если громко кричали: одни только пули причиняли столько же шума, сколько разрушение старого навеса, но этот шум был более резким и скорее походил на звук падающих деревьев. И снаряды, конечно, выли все время, на линии огня далеко в тылу раздавались взрывы. Пороховая гарь все еще чувствовалась в траншее.

Они сказали, что один из них должен пробежаться и поднять руки, или убежать, если сможет решить, что ему больше по душе; а когда война закончится, он пойдет к какому-нибудь владеющему пером парню, одному из тех, кто зарабатывает этим на жизнь, и поведает ему все о Дэйлсвуде, таком, каким он был, и тот парень запишет все надлежащим образом, и тогда Дэйлсвуд сохранится навеки. Все они согласились на это. Затем они немного поговорили, насколько могли среди упомянутого выше ужасного визга, попытавшись обсудить и решить, кто это должен быть. Старейший, решили они, знает Дэйлсвуд лучше всего. Но он сказал, и они согласились с ним, что это будет своего рода напрасная трата – спасти жизнь человека, который уже прожил свои лучшие годы. Они должны послать самого молодого, сообщив ему все, что знают о Дэйлсвуде до его рождения, и все будет записано в равной степени, и старое время останется в памяти.

Они как-то пришли к выводу, что женщины думали больше о своих мужчинах, о своих детях, о стирке и всяком прочем; и тот бескрайний лес, и большие холмы, и пашня, и урожай, и кролики, попавшие в ловушку зимой, и спортивные состязания в деревне летом, и сотня вещей, которые составляют жизнь одного поколения в старом, старом месте вроде Дэйлсвуда, означают для женщин гораздо меньше, чем их мужчины. Во всяком случае, они, казалось, не совсем доверяли женщинам в смысле прошлого.

Самому молодому из них только что минуло восемнадцать. Это был Дик. Они велели ему выйти, поднять руки и быстро преодолеть расстояние, как только поведают ему пару-тройку вещей о старых временах Дэйлсвуда, о том, что юноша вроде него не может знать.

Ну, Дик сказал, что он не пойдет, и причинил немало неприятностей этим, так что они велели пойти Фреду. Назад, сказали ему, идти лучше, и подходить к бошам надо с поднятыми руками; маловероятно, что они начнут стрелять, если это будет в их собственном тылу.

Фред не пошел, не пошли и остальные. Что ж, они не стали впустую тратить время на ссоры, времени и так не хватало, и они подумали: что же надо делать? Внизу, в траншее нашелся мел и немного коричневой глины над ним. Большой кусок свободно лежал у ограждения. Они сказали, что вырежут своими ножами на большом меловом булыжнике все, что знают о Дэйлсвуде. Они напишут, где он был и когда, что собой представлял, и они напишут кое-что про все те мелочи, которые исчезают с каждым поколением. Они рассчитывали, что времени на это хватит. Нужно прямое попадание чего-то очень большого, что они называют здоровой штуковиной, чтобы нанести какой-нибудь вред этой глыбе. Они не доверяли бумаге, она так портилась, когда попадали в людей; кроме того, боши использовал термит. А он горит.