— Да-да, конечно, — подхватила мама. — Мы держим множество животных дома. Это у нас своего рода страсть, как говорится.

Она нервно улыбнулась гостье; в эту минуту прямо в клубничное варенье плюхнулся мертвый воробей. Нельзя было скрыть его появление и так же невозможно сделать вид, будто его нет. Мама уставилась на воробья, точно в гипнозе, наконец облизнула пересохшие губы и снова улыбнулась миссис Вадрудакис, которая замерла в ужасе, держа в руке поднятую чашку.

— Воробей, — слабым голосом заметила мама. — Что-то на них… гм… в этом году мор напал.

И тут на веранду вышел Лесли с ружьем в руках.

— Ну что, достаточно настрелял? — осведомился он.

Страсти кипели не менее десяти минут. Миссис Вадрудакис заявила, что еще никогда в жизни не была так расстроена и все мы-дьяволы в человеческом образе. Мама твердила о своей уверенности, что Лесли вовсе не хотел кого-либо обидеть и к тому же воробьи определенно не испытывали никаких страданий. Лесли громко и воинственно повторял, что нечего поднимать идиотский шум из-за такой ерунды, и вообще-совы кормятся воробьями, так неужели миссис Вадрудакис желает, чтобы совы подохли с голоду, а? Однако миссис Вадрудакис была глуха к словам утешения. С оскорбленным видом она трагическим жестом завернулась в свой плащ, содрогаясь, пробралась между воробьиными трупиками, села в экипаж и под дробный перестук копыт скрылась в оливковой роще.

— Как бы нам договориться, дети, чтобы вы не делали таких вещей, — сказала мама, наливая себе чай дрожащей рукой, пока я собирал воробьев. — Право же, Лесли, это было крайне… неосмотрительно с твоей стороны.

— Ну откуда мне было знать, что эта старая дура сидит здесь, — возмутился Лесли. — Или ты хочешь, чтобы я все видел сквозь дом?

— И все-таки надо быть осмотрительнее, милый, — настаивала мама. — Одному богу известно, что она подумала о нас.

— Подумала, что мы изверги, — усмехнулся Лесли. — Так и сказала. Эта старая дурочка за словом в карман не лезет.

— У меня от всей этой истории разболелась голова. Пожалуйста, Джерри, попроси Лугарецию приготовить еще чаю.

После изрядного количества чая и аспирина мама почувствовала себя лучше. Я вместе с ней сидел на веранде, читая лекцию о совах, которую она слушала вполуха, приговаривая: «Да-да, милый, как интересно! «; внезапно из дома донесся яростный вопль, заставивший маму подскочить на стуле.

— Господи, — простонала она, — это невыносимо. Ну, что там еще случилось?

На веранде возник Ларри.

— Мама! — крикнул он. — Этому надо положить конец! Я не желаю больше мириться с этим.

— Постой, милый, не кричи. Что случилось?

— Это все равно что жить в каком-то проклятом Зоологическом музее!

— Ты о чем?

— О нашей жизни здесь, о чем же. Это нестерпимо. С меня хватит!

— Да в чем же дело, милый? — озадаченно спросила мама.

— Я пошел взять чего-нибудь попить в холодильнике-и что же я там вижу?

— Что ты там увидел, милый? — заинтересовалась мама.

— Воробьев! — проревел Ларри. — Полные мешки, черт возьми, антигигиеничных тухлых воробьев!

В этот день фортуна определенно отвернулась от меня.

Неизменно под конец весны моя коллекция животных разрасталась до такой степени, что даже мама порой начинала беспокоиться, ведь в мире животных происходило прибавление, а детенышей все-таки проще приобретать, чем взрослых особей. А тут еще мелкие дворяне, пренебрегая запретами, принялись нещадно истреблять прибывающих для гнездования птиц. Этих «спортсменов» все устраивало; если крестьяне охотились только на птиц, которых принято называть дичью— дроздов и прочих, — то городские стрелки палили по всем пернатым. И с торжеством возвращались домой, обвешенные ружьями и патронташами, с полными сумками липкой от крови добычи всякого рода-от зарянок и горихвосток до поползней и соловьев.

Словом, весной в моей комнате и отведенной мне части веранды насчитывалось не меньше полудюжины клеток и ящиков с ненасытными птенцами или с взрослыми птицами, которых мне удалось спасти от «спортсменов» и которые проходили у меня лечение с подобием лубка на ножке или на крыле.

Единственным плюсом весеннего побоища можно считать то, что я получал довольно полное представление о пернатой фауне Корфу. Понимая, что мне не дано прекратить избиение, я решил извлечь из него какую-то пользу. Выследив кого-нибудь из благородных и бравых Нимродов, я просил показать содержимое ягдташа и составлял список убитых птиц, а раненым спасал жизнь, моля уступить их мне. Вот таким образом мне достался Гайавата. … Утро прошло в интересной активной вылазке с псами. Встав пораньше, я отправился в оливковые рощи— царство утренней прохлады и росы. Я давно убедился, что это время дня отлично подходит для сбора насекомых: холодок делал их вялыми и неспособными к полету, что намного облегчало мой труд. Вот уже пойманы три новые для моей коллекции бабочки, два неизвестных жука да еще семнадцать кобылок-корм для моих птенцов. К тому времени, когда солнце поднялось достаточно высоко и начало припекать, мы с псами успели совершить безуспешную попытку поймать одну змею и зеленую ящерицу, надоили в стеклянную банку молока от одной из коз Агати (без ведома хозяйки), так как очень хотели пить, и проведали моего старого друга, пастуха Яни, который снабдил нас хлебом, инжиром и наполнил соломенную шляпу земляникой для подкрепления сил.

Затем мы спустились к маленькой бухте. Здесь псы предались отдыху и охоте на крабов на мелководье, а я распластался вниз лицом на поверхности теплой прозрачной воды и, затаив дыхание, созерцал проплывающие подо мной морские ландшафты. Около полудня, когда желудок напомнил мне, что приближается время ленча, я обсушился на солнце и направился к дому, покрытый тонким кружевом морской соли. Петляя в сумеречной колодезной прохладе среди могучих олив, я услышал гулкие выстрелы, доносившиеся справа из миртовой рощи, и повернул туда, подозвав собак, ибо знал, что греческие охотники-люди нервные, чаще всего сперва спускают курок, а потом уже смотрят, по кому стреляли. Опасность грозила и мне, поэтому из предосторожности я громко скомандовал псам:

— Сюда, Роджер… к ноге! Молодец. Вьюн, Пачкун! Вьюн, сюда! К ноге… вот, молодец. Пачкун, назад!

Охотник сидел на корне толстой оливы, отирая пот со лба. Убедившись, что он нас заметил, я приблизился.

Передо мной был бледный пухлый коротыш; над чопорно поджатыми губами маленького рта чернела щетина усов; сквозь темные очки глядели круглые, по-птичьи влажные глаза. Одет он был по последней охотничьей моде: начищенные верховые сапоги, новенькие белые вельветовые бриджи, скверно пошитая куртка из горчично-зеленого твида, которой обилие карманов придавало сходство с карнизом, усеянным ласточкиными гнездами, Зеленая тирольская шляпа с пучком алых и оранжевых перьев была сдвинута на затылок; от большого платка, коим он вытирал белый лоб под густыми кудрями, сильно пахло дешевым одеколоном.

— Калимера, калимера! — радостно приветствовал он меня отдуваясь. — Добро пожаловать. Уф! Жарко сегодня, а?

Я согласился и предложил ему отведать оставшейся в моей шляпе земляники. Он опасливо поглядел на ягоды, словно боясь отравы, осторожно взял одну пухлыми пальцами и отправил в рот, благодарно улыбаясь. Похоже было, что ему еще не доводилось есть руками землянику из соломенной шляпы, и он был не совсем уверен, как положено это делать.

— Удачно поохотился, — гордо произнес коротыш, показывая на облепленный перьями и вымазанный кровью, зловеще оттопыривающийся ягдташ.

Из ягдташа выглядывали крыло и голова жаворонка, до того изуродованные дробью, что сразу и не опознать.

Он не против, чтобы я осмотрел содержимое ягдташа?

— Нисколько, пожалуйста, — ответил охотник. — убедишься, что я не последний стрелок.

Я убедился. Его добычу составляли четыре черных дрозда, иволга, два дрозда другого вида, восемь жаворонков, четырнадцать воробьев, две зарянки, черноголовый чекан и крапивник. Охотник признал, что крапивник маловат, но, добавил он, если приготовить с красным перцем и чесноком-объедение.