По лицу Трэйса было видно, что он уже устал. Голова была забита совершенно непривычными мыслями, картинами, впечатлениями и идеями. Все это достаточно утомило его, но он по-прежнему хотел выслушать Каструни до конца.

— Продолжайте, — сказал он.

— Пусть воплощением человеческой доброты являлся Иисус — допустим, он был Сыном Божьим именно в этом смысле. Позволю себе заметить, что в последнем лично я не сомневаюсь: я высказываю эту мысль в форме допущения лишь затем, чтобы она стала понятной вам. Итак, предположим, Иисус явился в мир, дабы принести людям свет — если хотите «спасти» их.

Возникает вопрос: кто же тогда должен поддерживать равновесие, а, Чарли? И КАК его поддерживать?

Трэйс пожал плечами и сказал первое, что пришло ему в голову:

— Антихрист?

Каструни резко выпрямился в кресле, едва не пролив свой коньяк. Он порывисто схватил Трэйса за руки и уставился на него широко раскрытыми глазами.

— Значит вам понятна эта концепция? Был человек, который мог бы жить вечно — если бы захотел. Наделенный могуществом… Бога. Стоило бы ему только пожелать, и мы не смогли бы причинить ему никакого вреда, никто не смог бы. Тем не менее он позволил людям убить его, причем с особой жестокостью. Почему? Чтобы преподать нам урок, Чарли. Чтобы возвысить нас. Чтобы и по сей день мы помнили и верили. Понимаете?

Трэйс, конечно, мог бы и возразить, но он лишь кивнул. Лучше пусть Каструни продолжает.

— И что дальше?

Каструни выпустил его руки.

— Сатана быстро учится, и использует малейшую возможность. Иисус — Иисус как вечная жертва — явился для него тяжелейшим ударом. Люди конечно и так понимали, что зло существует — это ведь самоочевидно, как вы и сами верно заметили — но вот доказательств существования добра до появления Иисуса у них не было. И они их ПОЛУЧИЛИ! Сатана просто вынужден был чем-то ответить, причем быстро. Поэтому он тоже дал миру сына.

— Хумени?

— СЕЙЧАС Хумени! — тут же отозвался Каструни. — А поначалу появилось существо по имени Аб. Потом был Гуигос. А между ними — сколько еще было им подобных?

— Не понимаю.

— Перевоплощение! Возрождение! Это просто черный феникс, вновь и вновь восстающий из своего зловонного пепла. И именно такое возрождение мне и пришлось наблюдать в Хоразине…

Трэйс откинулся назад.

— Но это никак не объясняет сумасшествия моей матери. — Он фыркнул. — Насколько я понимаю, оно вполне могло быть и наследственным. Да скорее всего я и сам не совсем в своем уме, иначе не сидел бы здесь и не слушал все это!

— Напротив, это вполне объясняет поразившее ее безумие, — настаивал Каструни. — Чарли, она ведь была не просто изнасилована Хумени — она была совершенно опоганена — осквернена им — ей овладел сам сын сатаны. Насилию подверглось не только ее тело, а и ум и душа. Она СЛИЛАСЬ С НИМ ВОЕДИНО! И уже одно это стало своего рода раком, чем-то, росшимо внутри нее подобно тому, как и вы развивались в ее утробе — только медленнее. Она ведь знала, что была использована и осквернена. Но кем, чем? Должно быть, эта мысль все время мучала ее и с годами, возможно, она начала кое-что припоминать о той ужасной ночи, о ТОМ, что овладело ей тогда подобно животному. О ТОМ, как…

— Заткнитесь! — не выдержав воскликнул Трэйс.

Каструни замолчал так внезапно, словно ему отвесили пощечину. Он резко встал и пошатываясь, едва не спотыкаясь побрел к окну и, слегка раздвинув шторы, выглянул. Гроза давно прошла. Была уже середина дня и солнце досушивало мостовые и тротуары. Они проговорили более двух часов. Бутылки почти опустели. Каструни повернулся к Трэйсу и, прислонившись спиной к подоконнику, устало сказал:

— Вас трудно винить в том, что вы так реагируете на все это.

Трэйс встал.

— Вы сумасшедший, — сказал он.

Каструни опустил голову, и провел рукой по седой шевелюре.

— Вы были правы, — сказал он, не поднимая глаз. — Я действительно явился к вам за помощью, хотя и сам готов помочь чем смогу. Только прошу вас — не уходите. Мы еще не закончили.

— Нет, с меня достаточно, — ответил Трэйс.

— Я хочу погубить это чудовище, — продолжал Каструни, как будто не слыша его. — Я хочу чтобы оно умерло! — но я не могу одолеть его в одиночку!

— Желаю удачи, — сказал Трэйс, направляясь к выходу.

Каструни поднял голову. У него был вид совершенно измученного, до смерти усталого человека.

— Что ж, по крайней мере я вас предупредил, — сказал он.

— И советую больше не приближаться ко мне, — уже в дверях сказал ему Трэйс. — Вы старик, и притом сумасшедший, но если я еще когда-нибудь увижу вас — и тем более если вы еще хоть раз упомянете имя моей матери — клянусь, я толкну вас под ближайший автобус! — Он вышел, хлопнув за собой дверью.

Но в голове его, благодаря Каструни, уже открылась другая дверь и он, несмотря на весь свой гнев знал, что ему ее теперь никогда не захлопнуть. Даже не прикрыть. На он все же постарался хотя бы повернуться к ней спиной, отказываясь принимать приглашение. Ведь за этим порогом начиналась сфера фантазий, а Трэйс всегда обеими ногами твердо стоял на земле.

В ожидании такси под козырьком входа, он вдруг поймал себя на том, что нервно притопывает левой ногой по тротуару. Каструни собирался рассказать ему гораздо больше, показать какие-то вещи. Интересно, что именно? Содержимое седельных сумок Гуигоса? А был ли вообще этот Джордж Гуигос?

Впрочем, какая теперь разница? Каструни явно не в своем уме, и попросту нагромоздил вокруг нескольких ставших ему известными фактов целую кучу кошмаров и… и фантазий. Явных фантазий.

Да пошел он… вместе со своей дурацкой историей!

Но, несмотря на все эти мысли, нога Трэйса — его левая нога — как будто продолжала жить свей собственной жизнью…

Трэйс редко спал днем, но в эту субботу, придя домой он тут же улегся и проспал до вечера. Сон его был глубоким, без сновидений и, очевидно, он даже ни разу не пошевелился во сне, поскольку после тяжелого пробуждения ему стало ясно, что он спит на неразобранной постели и только вмятина на покрывале свидетельствует о том, что он вообще на ней лежал.

Точно такой же след на покрывале мог бы оставить например безжизненный, скатанный в рулон ковер.

Наверняка виновато в этом было выпитое виски. Оно подействовало на его ошеломленный внезапно свалившимся на него неведомым прошлым или, что еще более вероятно, чьими-то болезненными фантазиями мозг, как сильный анестетик.

Черт бы побрал этого Каструни с его дурацким мумбо-юмбо!

Каструни…

Аж из самых Афин…

В памяти Трэйса внезапно всплыли слова. Слова, прозвучавшие в тех же самых бредовых фантазиях грека, но, тем не менее, отложившиеся в его сознании.

Аб…

Демогоргон… Хоразин…

Стигматы.. ?

Он встал, перелистал «Желтые Страницы», нашел телефон мотеля, в котором остановился Каструни, и уже начал его набирать… как вдруг остановился.

Проклятье, НЕТ! Его жизнь и без того была полна проблем и совершенно ни к чему ввязываться еще и в чужие кошмары.

К тому же, сегодня он должен быть у Джилли через… (он взглянул на часы)… через пятьдесят минут!

Все пережитое и внезапная паника вылились в неожиданный взрыв неистовой умственной и физической активности. Прежде чем ему удалось взять себя в руки, Трэйс опрокинул столик, на котором стоял телефон, споткнулся о телевизионный кабель и больно ударился рукой о раковину.

Потом… он аккуратно, буква за буквой, мысленно набрал имя Каструни на экране компьютера своего мозга и столь же методично, буква за буквой, стер его. Вот и все. А что касается Джилли, так она может и подождать, черт бы ее побрал!

Он постарался успокоить душу и тело, примерно с час приводил себя в порядок и одевался, и в конце концов, опоздав на час двадцать пять минут, появился у Джилли…

Джилли была очень красивой, длинноногой, большеглазой блондинкой всего на каких-то три дюйма ниже Трэйса. Груди у нее были классической грушевидной формы, ничуть не отвисшие, и, когда они с Трэйсом занимались любовью, она обычно закладывала руки за голову, чтобы они предстали в лучшем виде. Джилли любила секс не меньше его самого, и запретных поз для них не существовало.