— Дело в том, видите ли, — с большой охотой объяснила миссис Тибс, — что у него совсем нет желудка.

— Чего нет? — переспросила миссис Блосс в неописуемой тревоге.

— Желудка нет, — повторила миссис Тибс, покачивая головой.

— Господи помилуй! Какое необычайное заболевание! — пролепетала миссис Блосс, поняв это сообщение буквально и изумляясь тому, что джентльмен без желудка счел необходимым где-то столоваться.

— Я говорю, что у него нет желудка, — объяснила словоохотливая миссис Тибс, — в том смысле, что пищеварение у него так расстроено, а внутренности в таком беспорядке, что ему от желудка нет никакого проку — скорее только неприятности.

— В первый раз слышу такое! — воскликнула миссис Блосс. — Его состояние, пожалуй, хуже моего.

— О да, — ответила миссис Тибс, — конечно.

Она сказала это с уверенностью: широчайшая ротонда сливового цвета показывала, что болезнью мистера Гоблера миссис Блосс во всяком случае не страдает.

— Вы разбудили мое любопытство, — сказала миссис Блосс, поднимаясь, чтобы удалиться. — Как я жажду его увидеть!

— Он обычно раз в неделю обедает за общим столом, — ответила миссис Тибс. — Я думаю, в воскресенье вы его увидите.

И миссис Блосс, которой пришлось удовольствоваться этим приятным обещанием, стала медленно спускаться по лестнице, все время подробно описывая свои болезни, а миссис Тибс провожала ее, испуская на каждой ступеньке сочувственный возглас. Джеймс (на этот раз кирпичного цвета — он чистил ножи) взлетел по кухонной лестнице и отворил входную дверь, после чего миссис Блосс, распрощавшись, медленно удалилась по теневой стороне улицы.

Представляется излишним объяснять, что дама, которую мы только что проводили до дверей (и которую две служанки рассматривают сейчас из окон третьего этажа), была крайне вульгарна, невежественна и себялюбива. Ее отошедший в иной мир супруг в свое время успешно занимался изготовлением пробок и нажил таким образом приличное состояние. У него не было родственников, кроме одного племянника, и не было друзей, кроме собственной кухарки. В один прекрасный день первый имел наглость попросить заимообразно пятнадцать фунтов; в отместку дядюшка на следующее утро сочетался браком со второй и тут же составил завещание, содержавшее излияния справедливого гнева на племянника (который вместе с двумя сестрами жил на сто фунтов в год), и назначил новобрачную единственной наследницей всего своего имущества. Как-то после завтрака он заболел и после обеда умер. В богатой церкви, прихожанином которой он был, красуется похожая на каминную полку мраморная доска, исчисляющая его добродетели и оплакивающая его кончину. Он не просрочил ни одного векселя и не дал ближнему ни одного гроша.

В характере вдовы и единственной душеприказчицы этого благородного человека странно сочетались хитрость и простодушие, щедрость и скупость. По ее понятиям не было ничего приятнее жизни в пансионе, а поскольку ей нечего было ни делать, ни желать, она, естественно, вообразила, что опасно больна, — убеждение, усердно поддерживавшееся ее врачом, доктором Уоски, и ее горничной Агнес, у которых были свои причины потакать ее самым вздорным фантазиям.

Со времени катастрофы, описанной в предыдущей главе, миссис Тибс побаивалась юных жилиц. В настоящее время под ее кровом проживали только представители сильного пола, и когда все собрались за обеденным столом, она воспользовалась случаем, чтобы сообщить о предстоящем приезде миссис Блосс. Джентльмены приняли это известие со стоическим равнодушием, а миссис Тибс всецело отдалась приготовлениям к приему страдалицы. Третий этаж чистили, скребли и мыли так, что на потолке большой гостиной появилось сырое пятно. Сверкающие, как хрусталь, графины, синие кувшины, мебель красного дерева, белоснежные покрывала, занавески и салфетки увеличивали комфорт и делали помещение еще более роскошным. Оно постоянно обогревалось жаровней, а камин топился каждый день. Движимое имущество миссис Блосс прибывало по частям. Сперва бутылки портера в большой плетеной корзине и зонтик; затем бесчисленные сундуки; затем пара башмаков и шляпная картонка; затем кресло с надувной подушкой; затем набор пакетов подозрительного вида и, наконец, «последними по порядку, но не по важности», миссис Блосс и ее горничная Агнес — в шерстяном платье вишневого цвета, ажурных чулках и легких туфельках, как переодетая Коломбина.

Шум и суматоха при водворении герцога Веллингтона в Оксфорде в качестве почетного ректора университета и в сравнение не идут с шумом и суматохой, поднявшимися при водворении миссис Блосс в ее новое жилище. Правда, на сей раз ученый доктор гражданского права не произносил речи, построенной по лучшим классическим образцам, но зато здесь присутствовали всякие другие старые бабы, которые говорили столь же уместные вещи и столь же хорошо понимали, что говорят. Процедура переезда так утомила пожирательницу котлет, что она отказалась в этот день покинуть свою комнату; поэтому ей наверх отнесли баранью котлетку, пикули, пилюлю, пинту портера и другие лекарства.

— Что бы вы думали, мэм? — вопросила хозяйку пронырливая Агнес на третьем часу их пребывания в доме миссис Тибс. — Что бы вы думали, мэм? Владелица-то пансиона замужем.

— Замужем! — воскликнула миссис Блосс, принимая пилюлю и запивая ее портером. — Замужем! Не может быть!

— Ей-богу, мэм, — настаивала Коломбина, — и ее муж, мэм, живет — хи-хи-хи — живет на кухне, мэм.

— На кухне!

— Да, мэм, и — хи-хи-хи — горничная говорит, что его пускают в комнаты только по воскресеньям, и что миссис Тибс заставляет его чистить сапоги джентльменам, и что он иногда моет окна, и что как-то рано утром, когда он на балконе мыл окно большой гостиной, он увидел на той стороне улицы джентльмена, который раньше здесь жил, и крикнул ему: «Эй, мистер Колтон, как поживаете, сэр?» — тут прислужница так расхохоталась, что у миссис Блосс возникли серьезные опасения, как бы она не довела себя до припадка.

— Ну и ну! — сказала миссис Блосс.

— Да! И с вашего разрешения, мэм, служанки иногда угощают его джином, и тогда он плачет и говорит, что ненавидит свою жену и жильцов, и начинает их щекотать.

— Щекотать жильцов! — вскрикнула встревоженная миссис Блосс.

— Нет, мэм, не жильцов — служанок.

— Ах, только-то! — сказала миссис Блосс, совершенно успокоенная.

— Он хотел было поцеловать меня, вот сейчас, когда я шла по кухонной лестнице, — негодовала Агнес, — но я ему показала, коротышке!

Эти сведения, к сожалению, совершенно соответствовали истине. Непрерывные унижения и пренебрежение, дни, проведенные на кухне, и ночи на складной кровати окончательно сломили остатки воли несчастного волонтера. Ему не с кем было делиться своими обидами, кроме служанок, и они волей-неволей стали его наперсницами. Правдой, как ни странно, было и то, что маленькая слабость, которая, вероятно, появилась у него, когда он подвизался на военном поприще, казалось, росла по мера того, как его удовольствия урезались. Он стал прямо-таки донжуаном подвального этажа.

На следующий день, в воскресенье, завтрак был накрыт в парадной гостиной к десяти часам утра вместо обычных девяти, потому что по праздникам всегда завтракали на час позже. Тибс облачился в воскресный костюм — черный сюртук, чрезвычайно короткие потертые штаны, очень длинный белый жилет, белые чулки, белый галстук и блюхеровские башмаки — и поднялся в вышеозначенную гостиную. Там еще никого не было, и от скуки он начал осушать молочник при помощи чайной ложки.

По лестнице зашаркали чьи-то туфли. Тибс метнулся к стулу, и в комнату вошел суровый господин лет пятидесяти, с лысиной на макушке и воскресной газетой в руках.

— Доброе утро, мистер Ивенсон, — смиренно сказал Тибс, сопровождая приветствие чем-то средним между кивком и поклоном.

— Здравствуйте, мистер Тибс, — ответил владелец туфель, затем уселся и, не прибавив ни слова, погрузился в свою газету.

— Вы не слышали, сэр, мистер Уисботл сегодня в городе? — осведомился Тибс, не зная, что сказать.