— Доброе утро! — задорно окликнул он меня. — Вижу, не напугал я вас вчера своими рассказами про индейцев. А ведь все это святая правда. Устраивали привал, а? Да только лошадь ваша, вижу, начала сдавать. Похоже, что вы заставили ее здорово пробежаться.

Некоторое время мы скакали бок о бок. Моя бедная лошадь, подбодрившись при виде другой, старалась изо всех сил, и так мы ехали довольно долго: мой конь рысцой, мустанг Сима галопом, потому что у испано-американских лошадей только один ход, если они не идут шагом. Сим был куда добродушнее и почтительнее, чем накануне. Без всяких обиняков он заявил мне, что уважает парней, которые ведут себя как настоящие мужчины, но вот кого он ненавидит больше гадюк, так это бродвейских франтов, которые строят из себя искателей приключении. Мое умение держаться в седле завоевало уважение Сима, и он проникся ко мне подлинной симпатией, когда увидел, что я намерен во что бы то ни стало пересечь пустыню.

— Лошадь у вас, мистер, что надо, — сказал он, — только, боюсь, выдохлась она. Так вот, слушайте. Лучше всего, если вы купите первого попавшегося мустанга. Встретятся охотники, что едут на юг, может и продадут. Как выберетесь на равнину, поезжайте все время по дороге, а если вам помешает пожар, держите по компасу на северо-восток. Револьвер пусть будет наготове; увидите индейцев — не горячитесь. Зря не палите. В прериях каждый кусок свинца стоит жизни. Ну, прощайте, желаю удачи!

И Сим погнал коня к почтовой станции, небольшому, огороженному частоколом блокгаузу, где обитали его товарищи и где держали сменных лошадей. Я грустно посмотрел на блокгауз и надежно огороженный корраль и повернул усталого коня, чтобы продолжать утомительное путешествие. Я знал, что после полудня встречу такую же станцию и там постараюсь получить прибежище и подкрепиться, если лошадь совсем откажется идти. Не успел я проехать милю, как увидел моего друга Сима, скачущего по равнине на свежем коне. Он помахал мне рукой и издал приветственный возглас, а я с завистью смотрел, как он стрелой несется в гору и исчезает вдали. К счастью, почти сразу после этого я наткнулся на группу белых, — первых путников, которых я встретил. Они оказались тремя трапперами[17], возвращающимися из Орегона с внушительными тюками пушнины на двух мулах. Все они были на отличных «индейских пони», а один из них вел на аркане сильного и статного мустанга с горящими глазами, широкими ноздрями и тонкими мускулистыми ногами. Еще месяца два назад он скакал в диком табуне, но был уже достаточно объезжен и годился для путешествия по прериям. Я сторговался с траппером, и мой усталый, но более дорогой скакун пошел в обмен на полудикого мустанга; кроме того, траппер получил еще четыре золотых монеты по десять долларов каждая. Сделка была произведена к обоюдному удовлетворению, и когда рослый кентуккиец помог мне переседлать и взнуздать чалого, я заметил, что он доволен выгодной сделкой.

— Мой вам совет, полковник, — сказал траппер, когда я сунул золотые в его мозолистую загорелую руку, — держите ухо востро, а то как бы эти краснокожие дьяволы не зацапали вас. Они где-то рядом бродят. Я сам видел след мокасина около ручья, куда они просто так не заглядывают. Помните, мистер, — индейцам из племени Юта нельзя доверять, а Шошоны[18] и того хуже. А уж Арапахи[19], — храни вас небо, если поймают! Поблизости рыщут индейцы. Я их чую.

— Вам бы хорошее ружье, мистер, — сказал другой, когда я уже садился в седло. — Шестизарядный револьвер, конечно, штука неплохая, но против индейцев лучше нет пятифутового штуцера — без промаха бьет.

Я расстался с этими добрыми людьми, самым искренним образом пожелавшими мне благополучного путешествия, хотя они и явно сомневались в том, что этот «желторотый» благополучно провезет через пустыню свое добро и скальп. Мустанг был свежий и следовал вперед неутомимым, хотя и не очень скорым галопом, на котором животные этой породы держатся довольно продолжительное время. Я уже далеко продвинулся вперед: земля стала засушливее, трава короче, а заболоченные низины и ручьи попадались все реже и реже. Особых происшествий пока не было, если не считать того, что мой новый конь провалился ногой в нору, когда мы проезжали мимо «стойбища» койотов, и оба мы свалились, но остались целы и невредимы. Хорошо, что мне удалось схватить повод, а то я потерял бы коня. Однажды мне показалось, будто что-то мелькает на горизонте, но были это индейцы, бизоны или дикие лошади, я так и не смог различить. Проехав несколько миль, я добрался до места, где дорога неожиданно спускалась в илистую низину, пересеченную довольно широким ручьем и обрамленную высокими тополями. Тут я заметил свежие следы копыт только что проехавшей лошади, так как примятая трава даже еще не везде успела распрямиться. «Бах-бах!» — прогремел в зарослях ружейный выстрел, раскаты которого слились с ужасающим воинственным кличем дикарей. Выхватив револьвер, я устремился в заросли и увидел бедного Сима Грайндрода — весь окровавленный, он с трудом держался в седле, а вокруг скакали шесть или семь верховых индейцев в их жутком военном наряде. Сим был пронзен тремя стрелами: он уже изнемогал от потери крови и все же стойко отбивался — один из индейцев в предсмертных судорогах корчился у его ног. Мое появление решило исход стычки — два выстрела из револьвера, причем вторым был уложен мускулистый дикарь, вымазанный желтой охрой, который уже наскакивал на Сима с занесенным томагавком, привели индейцев в замешательство. Очевидно, они подумали, что я в авангарде большого отряда белых. Во всяком случае, они кинулись врассыпную.

Я подскочил к Симу как раз в ту минуту, когда он валился с седла.

— Спасибо вам, мистер, — пробормотал он. — Как-никак, вы спасли мой скальп, хотя уже поздно спасти мою… — Голос его оборвался, и он упал мне на руки.

Подле почтовой сумки, притороченной к седлу, вместе с одеялом и дорожным мешком, висела металлическая фляга с виски; я быстро открутил пробку и почти силой влил несколько капель в рот раненому. Затем я разорвал на полоски мой шейный платок и с помощью их и носового платка попытался перевязать раны, после тщетной попытки извлечь зазубренные наконечники стрел. Две стрелы впились в мякоть. Эти раны были скорее болезненны, чем опасны, хотя и сильно кровоточили. Третья стрела вонзилась в бок, и эта рана казалась очень серьезной, несмотря на то, что крови из нее текло куда меньше. Через несколько минут Сим пришел в себя и открыл глаза. Я был тронут выражением благодарности в его взгляде. Очевидно, бедняге в его беспокойной жизни редко приходилось сталкиваться с подлинным участием.

— Вы очень страдаете от этих стрел? — спросил я. — Выпейте еще виски, это вас подкрепит, и если я смогу помочь вам добраться хотя бы до блокгауза…

— Ни к чему все это, мистер, хоть и спасибо вам, — ответил почтальон, проглотив еще немного виски. — Мой конец уже настал. Тот, кто побывал во многих перепалках на границе с той поры, как впервые спустил курок, и без докторов может сказать, когда ему каюк.

Я не мог не признать в душе, что Сим прав. В лице его произошла страшная перемена, оно стало мертвенно-бледным, осунулось и заострилось, губы кривились в судороге, а глаза приобрели тот характерный лихорадочный блеск, который мы видим только у тех, над кем витает смерть. Но я постарался подбодрить беднягу; мне удалось остановить кровь, струившуюся из руки, пронзенной двумя тростниковыми стрелами с железными наконечниками. Я уговаривал его не терять надежды и твердости духа.

— Да что зря слова тратить, мистер, — с трудом выдохнул Сим. — Я уж понял, что мне крышка, когда эта проклятая стрела засела у меня в ребрах. Я весь кровью исхожу, там, внутри, вот оно как. И все лекари во всех Штатах не смогут мне помочь, да что лекари — самый искусный костоправ в прериях. Но зато не видать этим трусливым собакам моего скальпа — вы их оставили с носом. А им уж так хотелось раздобыть его и плясать с ним в своем грязном стойбище, этим Шошонам! Хо-хо! Как теперь их скво будут визжать и насмехаться над ними, когда они вернутся с пустыми руками, да еще потеряв двоих из своры!