Когда же случалось такое? За пятнадцать лет их супружества ничего похожего не бывало! Может, что-то сломилось в их колеснице, как говорят в Уасете? Спицу еще можно починить. А вот с осью дело похуже…

Нефертити вышла в соседнюю комнату и вернулась оттуда с кувшином прохладного вина. Из большого, инкрустированного перламутром ларца она достала конфеты. Они были приготовлены из муки земляного ореха, фиников и меда. Маленькие деревянные тарелки из черного дерева она поставила перед мужем и перед собой. Рядом с конфетами Нефертити положила его любимое пирожное. Оно было сделано на медовом сахаре из крупного ореха и сбитых яичных белков.

У него засветились глаза. Как у ребенка.

— Что я вижу, Нафтита?

Она рассчитывала на этот эффект. Нет, это была не только жена и мать, но и прекрасная любовница. По-прежнему — любовница. В свои тридцать с хвостиком лет она была привлекательна, как утренняя звезда.

Он сказал:

— Нафтита, я знал одну публичную женщину. Там, в Уасете. Все говорили, что нет на свете более обходительной, более привлекательной, более милой женщины…

Она улыбалась. Довольная.

— Эта женщина умела так угостить и так приласкать, что глупые мужчины сходили с ума.

— Ты с нею спал, Ахнаяти?

— Я тоже поддался ее чарам. Мы однажды проспали с нею двое суток…

Она удивилась.

— Нет, мы лежали. Мы не спали, — пояснил он.

— Это другое дело.

Она улыбалась обворожительно. Улыбалась, разливая вино в золотые чарки.

— Так что же я хотел сказать? — Он легонько коснулся ладонями ее упругих сосков. — А вот что: она не стоит твоего мизинца.

Нефертити чуть взгрустнула. Но он не видел грусти на лице ее…

«…Ты вспоминаешь публичную женщину, которая далеко… А эта? Которая в этом городе… Которая в Южном дворце… Что ты скажешь мне о ней? Ты думаешь, я ничего не вижу? Ты думаешь, у меня не прежнее любящее сердце?.. Ну произнеси, ну скажи ее имя… Произнеси вслух: Кийа… И тогда мы поговорим о ней…»

Он опустил голову на ее колени. Над ним, как два ярких облачка на синем небе, сверкали ее губы. Они шевелились, словно от ветра. Который в небесных сферах. Губы приближались к нему. И когда он почувствовал прохладу их и сравнил эту прохладу с той, которую дарила та, публичная женщина, его величество сказал про себя: «Нет, Нафтита — краше, Нафтита — лучше…» И вот глаза их совершенно слились. Они как бы стали одним — большим и священным — глазом. Магическим глазом небесного отца…

Она выглядела молодою. Словно бы не родилось у нее шестеро дочерей. И кожа у нее лоснилась, как у девственницы. Икры ног ее были крепки, как дерево. Разве она была лучше семнадцать лет тому назад? Разве печать времени испортила это замечательное произведение искусства из мяса и крови?..

— Ты красива, очень красива, — шептал он.

— Не любишь ты меня, — сказала она.

Он не опроверг этого утверждения. Он целовал ее в шею, щеки, груди,

— Не любишь меня…

А он всю, всю ее покрывал поцелуями.

— Она была лучше?..

Он жадно тянулся к ней.

— Она жива еще?

— Не знаю.

Не до той публичной женщины сейчас…

— Неужели я лучше ее? — спрашивает Нефертити.

— В тысячу раз…

Он целует, целует, целует ее. Нет, кажется, страсти на свете, которая была бы сильнее этой.

— В тысячу раз, — говорил он.

— В чем же? Чем же? — допытывается она.

— Всем.

— Это не ответ.

— Вот этим! — Поцелуй в губы. — Вот этим! — Поцелуй в левый сосок. — Вот и этим! — Поцелуй в правый сосок. — Вот этим!

И каждый поцелуй — что тавро на теле неподражаемо нежной и упругой антилопы.

Наконец-то она отдышалась… Дала ему конфет. Напоила вином из своих рук. Он жадно съел пирожное. Принялся за второе. Прихлебывая вино…

Она сказала

— Я счастлива.

— Да?

— Очень. Я одолела публичную женщину.

Он подумал.

— Одолела? — спросил он.

— Ты так сказал…

Шутила она или говорила всерьез? Говорила счастливая? Или с обычным женским притворством, которое не знает границ и под сводами дворцов?..

Он любил ее за маленькие ножки и широкий, полный страстного дыхания нос, за все женское и всемужское, нежность и мудрость.

— Нафтита, — сказал он мечтательно, — человек бывает счастлив?

— Если беден.

— А если богат?

— Никогда!

— Если могуществен?

— Только любовь делает его счастливым. Любовь — это знамя над палаткой.

— Ты сама это придумываешь?

— Отчасти.

— Кто же помогает тебе?

— Все женщины вселенной.

Он поднял брови: дескать, как это понимать? Фараон, когда это было выгодно, всегда поднимал брови. Притворяясь непонятливым.

— Ты меня хорошо понимаешь, Ахнаяти, — сказала царица. — Когда я думаю о судьбе Кеми, у меня кости делаются, как вода. От страха перед будущим.

Его величество поднял брови еще выше.

— Перед будущим? — вопросил он.

— Да.

— Почему же, Нафтита?

— Разве ты это знаешь хуже меня?

Он кивнул.

— Хуже?

Опять кивок. Ее величество развела руками. Она не могла понять: серьезно это или шутка?..

— Ты замечаешь? — продолжала царица. — Ты замечаешь, что с каждым новым месяцем все хуже складываются наши беседы? Может, я мешаю тебе? Или есть у тебя друзья преданнее? Или они любят тебя больше, чем я?

Она заглядывала ему в глаза. Вычитывая в них ответ правдивый — пусть жестокий, но правдивый.

Фараон улегся на спину. Голова его по-прежнему покоилась на ее коленях. Он сказал, эдак глядя в пустоту разверзающихся небес:

— Что известно тебе, Нафтита, о случае, описанном в древнем папирусе времен Сенусерта Первого? Странный то был случай и весьма поучительный.

— Что ты имеешь в виду?

Фараон глубоко вздохнул. Он сказал:

— Да будет тебе известно, Нафтита, что, по свидетельству мудрых, в давнопрошедшие времена случались удивительные происшествия. Это сейчас ничему не дивятся люди. Они привыкли ко всему. А ведь человек не может жить, не удивляясь. Утром он дивится свету божества, в полдень он дивится течению реки, а вечером — свету звезд. Так вот, в те далекие времена, когда в Кеми жили люди, способные удивляться, некий житель пустыни встретил говорящего льва.

Царица усмехнулась:

— Говорящего льва?

— Представь себе! Говорящего человеческим голосом. И не обычно, как на рынках и площадях, а наречием особенным, обличающим в нем книжника.

— Лев — книжник?!

— Да, Нафтита, чего только не бывало прежде, в благословенные старые времена! Этот лев встретил пустынника и сказал ему: «Вот я перед тобой!» На что мудрый пустынник ответил: «Так же как и я перед тобой». Лев стал на задние лапы, чтобы подняться повыше роста человеческого. И крикнул: «Вот я каков!» Человек помедлил с ответом. Этот лев не очень пришелся ему по нраву. И человек сказал: «Уступи дорогу». Он сказал: «уступи», — а разве не было дороги слева и справа, сзади и спереди? В пустыне, где песок, — везде дорога. Лев казался озадаченным. Казался смущенным…

— Смущенный лев?! — весело сказала царица. — Воистину, только в те незапамятные времена случались подобные чудеса!

Его величество не обратил внимания на ее смех — немножко взвинченный, слегка искусственный. Его увлек лев, говорящий человеческим голосом, и пустынник, пытающийся одолеть зверя силою ума своего. И он продолжал:

— Снова повторил пустынник: «Уступи!» Задумался лев и пропустил. Он сделал шаг в сторону, и пустынник гордо прошествовал вперед. Своей дорогой, И даже не обернулся… Ты знаешь, что стало со львом?

— Нет.

— Догадайся.

Она запрокинула голову:

— Лев съел пустынника.

— Почему ты так решила?

— Лев же!

— Ну так что же? Лев, а смышленый. Вроде нашего Пенту…

— …или этого верзилы Хоремхеба.

— К слову сказать, верзила нас обороняет.

— Ты в этом уверен?

Фараон снова вскинул брови, точно они были у него на веревочке.

— Я спрашиваю, — повторила Нефертити, — ты уверен?