– Да и откуда я возьму смычок? Ты уверен, что их делают просто из лошадиных волос?

– Ага, – нетерпеливо бросил Билл.

– А если на ветку натянуть тонкую проволоку или женские волосы – не получится?

Билл потер одной ступней другую и ничего не ответил.

От злости на лбу у нее выступили капельки пота. Голос сразу охрип.

– Это не просто плохая скрипка. Это помесь мандолины с гавайской гитарой. А я их ненавижу. Ненавижу…

Билл обернулся.

– Все неправильно. Ничего не вышло. Никуда не годится…

– Да брось ты, – сказал Билл. – Ну чего ты ноешь из-за этой дурацкой ломаной гитары – мало ты с ней возилась! Да я давно тебе мог сказать, что это идиотство и никакой скрипки у тебя не получится. Такие вещи дома не делаются, их покупают. Я думал, каждому дураку это ясно. Но потом решил, что особого вреда не будет, если ты сама это поймешь.

Иногда она просто ненавидела Билла. Он ужасно изменился, стал совсем другим человеком. Мик хотелось шваркнуть скрипку об пол, растоптать ее, но вместо этого она только швырнула ее назад в шляпную коробку. Глаза ее горели от слез. Она пнула коробку ногой и выбежала из комнаты, не взглянув на Билла.

Пробегая через переднюю на двор, она налетела на маму.

– Что с тобой? Чего ты опять натворила?

Мик попробовала вырваться, но мама крепко ухватила ее за руку. Насупившись, она вытерла слезы тыльной стороной руки. Мама возилась на кухне – на ней был передник и комнатные туфли. Вид у нее, как всегда, был озабоченный, и долго расспрашивать Мик ей было некогда.

– Мистер Джексон пригласил на обед обеих своих сестер, так что стульев не хватит; вы с Братишкой поедите сегодня на кухне.

– Ну и слава богу, – сказала Мик.

Мама отпустила ее и сняла передник. Из столовой раздался звон колокольчика, приглашавшего к столу, и гул обрадованных голосов. Мик услышала, как папа говорит, что он много потерял, прекратив страховку от несчастных случаев до того, как сломал бедро. Отца вечно точила одна и та же мысль – о том, что он мог разбогатеть, но не сумел. Послышался стук тарелок, и постепенно разговоры смолкли.

Мик прислонилась к перилам. От плача у нее вдруг началась икота. Мысленно возвращаясь назад, она подумала, что весь этот месяц в душе ни минуты не верила, что скрипка будет играть. Но заставляла себя в это поверить. Да и теперь ей было трудно не верить, хотя бы немножко. Она почувствовала страшную усталость. Билл ей теперь не помощник. Ни в чем. Раньше он ей казался самым замечательным человеком на свете. Она ходила за ним как тень, куда бы он ни пошел: в лес, на рыбалку, к шалашам, которые он строил с другими ребятами, к игорному автомату в ресторане мистера Бреннона, – словом, повсюду. Может, он и не нарочно ее так подвел. Но прежней дружбы у них уже не будет.

В передней пахло табаком и воскресным обедом. Мик глубоко вздохнула и направилась в кухню. Там вкусно пахло, а ей хотелось есть. Она услышала голос Порции, разговаривавшей с Братишкой протяжно, словно она не то напевала, не то рассказывала сказку.

– Вот тебе и главная причина, почему я в сто раз счастливее, чем большинство цветных девушек, – говорила Порция, когда Мик отворяла дверь.

– Почему? – спросила Мик.

Порция и Братишка сидели за кухонным столом и обедали. Зеленое ситцевое платье Порции выглядело каким-то особенно свежим на ее темно-коричневой коже. На ней были зеленые сережки, а волосы туго, аккуратно зачесаны.

– Вечно ты встреваешь в конец разговора, а хочешь знать все с самого начала, – сказала Порция. Она подошла к горячей плите и стала накладывать еду на тарелку Мик. – Я Братишке рассказываю о дедушкином доме на Олд-Сардис-роуд. Я как раз говорила, что дедушка и мои дядья – сами себе хозяева. У них целых пятнадцать акров. Четыре заняты хлопком, а раз в несколько лет они сеют горох, чтобы земля не истощалась, но один акр на холме – под персиками. У них даже есть мул, свиноматка и чуть не тридцать несушек и мясных кур. Собственный огород, два фисташковых дерева и пропасть инжира, слив и ягод. Ей-богу, правда! Не всякий белый столько получает со своей земли, сколько мой дедушка.

Мик положила локти на стол и наклонилась над тарелкой. Если не считать своих мужа и брата, Порция больше всего любит рассказывать об этой ферме. Можно подумать, это не негритянская ферма, а какой-нибудь там Белый дом!

– Сначала в доме была всего одна комнатушка. Но потом они все пристраивали, пристраивали, и теперь там хватает места и деду, и его четырем сыновьям с женами и детишками, и моему брату Гамильтону. В зале у них стоит самый настоящий орган и даже граммофон с трубой. А на стене – большущий портрет моего дедушки в мундире. Они закладывают в банки на зиму все фрукты и овощи какие есть, пусть потом дождь или холода, а у них почти всегда найдется что кушать.

– Чего же ты с ними не живешь? – спросила Мик.

Порция перестала чистить картошку и объяснила, постукивая по столу в такт словам длинными коричневыми пальцами:

– Видишь, какое дело… Каждый сам пристраивал комнату для своего семейства. Все эти годы они просто надрывались. Да сейчас кому легко жить? Я-то жила у дедушки, только когда была маленькая. А с тех пор ничего там, на ферме, не делала. Но если мы с Вилли и Длинным попадем в какой-нибудь переплет, мы всегда сможем туда вернуться.

– А твой отец не построил себе комнаты?

Порция перестала жевать.

– Чей отец? Это мой-то отец?

– Ну да.

– Будто не знаешь, что мой отец – цветной доктор и живет здесь, в городе.

Мик слышала от Порции об этом и раньше, но всегда подозревала, что это сказки. Разве цветной может быть доктором?

– Видишь, какое дело. До того как мама вышла за отца замуж, она ничего, кроме добра, от людей не видела. Дедушка у меня – добрее людей не бывает. А вот отец не похож на него, ну просто день и ночь.

– Он злой? – спросила Мик.

– Нет, он не злой, – медленно произнесла Порция. – Но что с ним – сама не пойму. Отец не похож на других цветных людей. Даже не объяснишь – чем. Отец все время учится. И с самого начала вбил себе в голову, какая должна быть у него семья. Чтобы все в доме было по его, до последней мелочи, а по ночам хотел сам нас, детей, еще учить.

– Ну и чего тут плохого? – спросила Мик.

– Нет, ты послушай. Понимаешь, он всегда сидит тихо как мышь. Но ночью на него иногда что-то находит – вроде припадок какой. Я таких бешеных в жизни не видела. Все, кто его знает, говорят, что он самый настоящий псих. Такое он вытворял, просто ужас, и наша мама его бросила. Мне тогда одиннадцатый год пошел. Наша мама увезла всех нас к дедушке на ферму, и мы там выросли. Папа все время просил, чтобы мы к нему вернулись. Но даже когда мама умерла, мы, дети, жить у него не захотели. И теперь мой отец живет один как перст.

Мик подошла с тарелкой к плите и взяла себе добавку. Голос Порции повышался и понижался, как в песне; теперь ее было уже не унять.

– Отца я редко вижу, может всего раз в неделю, но часто про него думаю. Мне его так жалко, так жалко. Книг он прочел больше, чем любой белый тут, у нас в городе. Больше прочел книг и больше переболел душой, чем все. Ничего для него, кроме этих книг и этой муки, и нету. Бога он забыл и от церкви отвернулся. И все его беды только из-за этого.

Порция разволновалась. Стоило ей завести разговор о боге, о своем брате Вилли или о муже, по прозвищу Длинный, и она распалялась.

– Я лично, к примеру, не из секты крикунов. Я пресвитерианка, мы против катания по полу и не причитаем на разные голоса. Мы каждую неделю не причащаемся и не мотаемся по церкви всем скопом. Мы в церкви поем и не мешаем священнику говорить проповедь. По правде сказать, и тебе бы не мешало попеть и хоть в кои веки послушать проповедь. Тебе бы самой полагалось водить брата в воскресную школу, ты уже взрослая, можешь и в церкви посидеть. Последнее время так нос задрала, что того и гляди угодишь в преисподнюю.

– Еще чего, – пробурчала Мик.

– А вот мой Длинный раньше был методистом. Пока мы не обвенчались. Каждый воскресный день вызывал святого духа, ну просто обожал кричать, все требовал очищения. Но когда мы поженились, я заставила его перейти в мою церковь, и, хоть иногда его и теперь не так-то легко утихомирить, я лично считаю, что у него все идет на лад.