Сам Христос молитвой благодатной

Нас учил: в ней голос сердцу внятный,

Дышит в ней святой любовью все,

И звучит, победу возвещая,

Как призыв, надежда дорогая:

Да приидет царствие Твое!

Будет все, во что мы верим, други,

И мечи перекуют на плуги,

И земля, тонущая в крови,

Позабудет яростные битвы,

И в одну сольются все молитвы:

Да приидет царствие любви!

Пусть природа нам отдаст покорно,

Повинуясь мысли чудотворной,

Все богатства тайные свои,

Пусть сольется с творчеством познанья

С красотою — истины сиянье,

Чтоб прославить царствие любви.

И тогда стекутся все народы

Под священным знаменем свободы

Вспомнить братство древнее свое,

И насилье будет им ненужно,

И семья людей воскликнет дружно:

Да приидет царствие Твое!

Но пока… ужели беззащитной

Жертвой зла и смерти ненасытной,

Старой лжи не в силах побороть,

Ляжем мы, как мертвые ступени,

Под шаги грядущих поколений

В царство вечное Твое, Господь?..

Разум полон вечного сомненья.

Но безумно жаждет обновленья

Сердце, сердце бедное мое.

И пока не перестанет биться,

Будет страстно верить и молиться:

«Да приидет царствие Твое!»

1 марта 1882, <1894>

Речью уверенной, чуждой сомнения,

В смерти, мудрец, ты сулишь мне покой

И нескончаемый отдых забвения,

Сладостный отдых во тьме гробовой.

«Смерть, — говоришь ты, — глаза утомленные

Нам благотворной рукою смежит,

Смерть убаюкает думы бессонные,

Смерть наше горе навек усыпит».

Знай же, мудрец, той мечте обольстительной

Всю мою веру я в жертву принес;

Но подымается с болью мучительной,

С прежнею болью упрямый вопрос:

Что, если, там, за безмолвной могилою,

Нам ни на миг не давая уснуть,

Те же мученья, но с новою силою

Будут впиваться в усталую грудь?

Что, если, вырвав из мрака ничтожного

Душу, бессмертную душу мою,

Не потушу я сознанья тревожного,

Жгучей тоски я ничем не убью?

Буду о смерти мольбой бесполезною

Я к безучастной природе взывать, —

Но отовсюду холодною бездною

Будет упрямая вечность зиять,

Вечность унылая, вечность бесцельная,

Вечность томленья и мук без конца,

Где не уснет моя скорбь беспредельная

И не изменится воля Творца;

А надо мной в красоте оскорбительной

Будет злорадное небо сиять,

Звездные очи улыбкой презрительной

Будут на стоны мои отвечать…

Нет, перед страхом немой бесконечности

Разум твой гордый бессилен, мудрец…

О, беспощадные призраки вечности,

Кто же вас вырвет из наших сердец?

<1883>

Ваятель видел сон: дыханье затаив,

Казалося, глядит он, жаждой истомленный,

Как весь из мрамора, пустынно молчалив,

Возносится хребет в лазури распаленной.

На нем — ни ручейка, ни муравы зеленой;

Но млеет и горит искрящийся отлив…

Он им любуется, художник упоенный,

Про жажду он забыл, и в муках он счастлив…

Тоскующий певец, ни мира, ни свободы

Себе ты вымолить не можешь у природы;

Ее краса и блеск души не утолят.

Но, стройных образов ваятель вдохновенный,

И в муках перед ней восторгом ты объят:

Она — бездушная, твой мрамор — драгоценный!

<1884>

Уж дышит оттепель, и воздух полон лени,

Порой на улице саней неровный бег

Касается камней, и вечером на снег

Ложатся от домов синеющие тени.

В груди — расслабленность и кроткая печаль;

Голубка сизая воркует на балконе,

Меж колоколен, труб и крыш на небосклоне

Янтарные пары куда-то манят вдаль,

И капли падают с карнизов освещенных,

Щебечут воробьи на ветках обнаженных,

Из городских садов, обвеянных весной,

Уж пахнет сыростью и рыхлою землей;

И черная кора дубов уж разогрета.

Желанье смутное — в проснувшейся крови;

Как семя под землей, так зреет стих любви

     В растроганной душе поэта.

1888

     Летние, душные ночи

Мучат тоскою, веют безумною страстью,

     Бледные звездные очи

Дышат восторгом и непонятною властью.

     С колосом колос в тревоге

Шепчет о чем-то, шепчет и вдруг умолкает,

     Белую пыль на дороге

Ветер спросонок в мертвом затишье вздымает.

     Ярче, все ярче зарница,

На горизонте тучи пожаром объяты,

     Сердце горит и томится.

Дальнего грома ближе, все ближе раскаты…

1888

Погиб и он — когда тот слух к нам долетел,

   Не верилось, и в страхе мы внимали,

Мысль отрывалась вдруг от мелких, пошлых дел,

   От будничной заботы и печали;

«И он, и он погиб», — бледнея, мы шептали.

Нас ужас леденил нежданного конца;

И что-то пронеслось, и душу нам смутило,

И содрогнулися беспечные сердца

Пред этой новою открывшейся могилой…

   Как будто все почувствовали вдруг,

   Что слишком близки нам его мученья

И что недуг его — для всех родной недуг;

Как будто поняли мы сердцем на мгновенье

   Последний вопль его предсмертных мук…

Зачем так много сил дала ему природа?

Ведь с чуткой совестью и страстною душой

Нельзя привыкнуть жить меж нас во тьме глухой…

И он страдал всю жизнь, не находя исхода,

Истерзан внутренней, незримою борьбой.

     О, горе тем, кто в наше время

Проснулся хоть на миг от рокового сна, —

Каким отчаяньем душа его полна,

И как он чувствует тоски гнетущей бремя!

О, горе тем, кто смел доныне сохранить

     Живую душу человека,

Кто не успел в себе сознанья задушить

И кто во прах не пал пред идолами века!

В нем скорбь за всех людей была так велика,

Что, нежным ландышем главу к земле склоняя,

На ниве жизненной он пал, изнемогая,

   Как будто ядом «Красного цветка»

Была отравлена душа его больная…

   Друзья, вот бесконечный ряд могил, —

Редеет круг бойцов… Не стало лучших сил.

   Все честное хороним мы послушно,

Но долго ли еще нам, братья, хоронить?..

Ведь жизнь теперь, как склеп, где так от трупов