Долго он без работы не сидел — подвернулась та самая корпорация, где Хааст возглавлял НИР. Несмотря на секретность (не хуже ватиканской), в верхних эшелонах стали циркулировать слухи, что за проект реализуется в лагере Архимед. Скиллимэн стал настаивать на строгой отчетности, ему было отказано, он продолжал настаивать, и т, д. В конце концов договорились, что его посвятят в здешнее изуверское таинство, но лишь при условии, что он согласится переехать сюда на ПМЖ. Когда он прибыл, в живых из жертв паллидина оставались только мы с Мидом. Стоило Скиллимэну понять, что это за препарат, и убедиться в эффективности — он настоял, чтоб ему тоже сделали инъекцию.

Занятный исторический факт — по-моему, сейчас в самую тему.

Ученый девятнадцатого века Аври-Тюрень разработал теорию, будто бы шанкр и сифилис — одно и то же заболевание и будто бы с помощью «сифилизации» возможно сократить срок лечения и добиться защиты от рецидивов. Когда в 1878 г. Аври-Тюрень умер, обнаружилось, что все тело его покрыто шрамами — там, где он опробовал на себе технику «сифилизации»; т. е. вводил в открытые язвы сифилитический гной.

Таким образом, посредством Скиллимэна эксперимент вступил во вторую фазу. Это уже фактически то, из-за чего эксперимент в свое время, собственно, и затевался — всякие апокалиптические изыскания, которые мы зовем «чистой наукой».

Помогают ему двенадцать «прыщиков» (как он их зовет, причем с презрением столь высокой пробы, что даже они, его жертвы, не могут не восхититься) — бывшие ученики или сотрудники, добровольно согласившиеся на паллидин. Столь ревностны познать высочайший полет мысли гения — мы, кто останавливает стопы свои по эту сторону Иордана. Хорошо еще, я был избавлен от искушения. Интересно, устоял бы или нет?

На горной вершине, в сиянье золотом прекрасных сфер, по-прежнему слышится мне голос искусителя:

— Все это может быть твое.

Поэзия. Точка.

Вот еще один факт — редчайший улов.

Пытаясь выяснить, действительно ли венерическое заболевание существует всего одно (гонорею тогда путали с сифаком), исследователь из Эдинбурга Бенджамин Белл в 1793 году привил болезнь своим ученикам.

Этот, конечно, поосторожней, чем Аври-Тюрень, но не симпатичней.

Записка от Ха-Ха: «При чем тут какой-то Аври-Тюлень (sic)?»

Также он интересуется, какое значение имеет остановка по эту сторону реки Иордан.

Анри-Тюрень — и, развивая тему, анекдот о докторе Белле — тут вот при чем: двигал им, похоже, тот самый фаустовский порыв овладеть знанием любой ценой, что двигает нашим доктором Скиллимэном в лагере Архимед. Фауст готов был отказаться от всех притязаний на царство небесное, наш доктор Скиллимэн, не слишком рассчитывая на небеса, готов пренебречь благом еще более насущным — своей земной жизнью. Все это для того, чтобы познать некую патологию, в случае А-Т — сифилис, в случае Скиллимэна — гениальность.

Что значит река Иордан — позвольте дать ссылку на Второзаконие (гл. 34) и Книгу Иисуса Навина (гл. 1).

Насчет характера Скиллимэна.

Он завидует чужой славе. Кое о ком из известных людей он говорить не может без того, чтобы на лице не читалось, сколь жестокую изжогу вызывают у него их достижения и способности. Нобелевские лауреаты приводят его в бешенство. Даже на то, чтобы прочесть какую-нибудь монографию из своей области науки, его едва хватает: не дает покоя мысль, что идея осенила другого. Чем больше он восхищается тем, что восхищения достойно, тем сильнее (в глубине души) скрежещет зубами. Теперь, когда препарат начал действовать (прошло около шести недель, плюс-минус), душевный подъем на лице.

Радость его сродни удовлетворению альпиниста, который по пути вверх минует отметки предыдущих восходителей. Так и слышишь, как он отсчитывает: «А вот и Ван-Аллен!» Или: «Ага, Гейзенберга прошли».

Харизма Скиллимэна.

Хочешь не хочешь — а труд нынче во главе угла коллективный. В следующем поколении, настаивает Скиллимэн, компьютеризация, настолько продвинется, что опять войдет в моду гений-одиночка — если, конечно, сумеет получить грант, достаточный для вербовки батальонов самопрограммирующихся машин, без которых в этом деле никак.

Людей Скиллимэн не любит, но поскольку они ему необходимы, научился их использовать — так же, как когда-то я, скрепя сердце, выучился водить машину. Иногда у меня возникает ощущение, что «интерперсональному подходу» он обучался по учебнику психологии; что когда он принимается истерически отчитывать какого-нибудь подчиненного, то говорит себе: «Теперь слегка закрепим негативный рефлекс». Аналогично, когда он хвалит, то думает о прянике.

Самый лучший пряник в его распоряжении — это просто возможность с ним побеседовать. Как зрелище опустошения в чистом виде он бесподобен.

Но главная сила его заключается в безошибочной проницательности на предмет чужих слабостей. Он потому так здорово управляется со своей дюжиной марионеток, что тщательно отобрал людей, которые сами хотят, чтоб ими манипулировали. Любой диктатор в курсе, что таких всегда пруд Пруди.

Никогда бы не подумал, что так сильно повлияю на Ха-Ха, — однако факт. Последняя его записка читается, как отказ из альманаха-ежеквартальника: «Ваше изображение Скиллимэна недостаточно конкретно. Как он выглядит? Как говорит? Что он за человек?»

Не будь я в курсе дела — честное слово, заподозрил бы, что Хааст дорвался до паллидина.

Как он выглядит?

Природой ему была уготована стройность — но он, несмотря на себя самое, растолстел. Чуть побольше конечностей — и его можно было бы сравнить с пауком: вздутое брюхо и тощие ручки-ножки. Он лысеет и тщетно (эффект нулевой) зачесывает поперек блестящего черепа длинные редкие пряди. Толстые стекла очков увеличивают голубые, в мелких пятнышках глаза. Мочки ушей крошечные, и я частенько совершенно неприлично на них пялюсь — в том числе потому, что знаю, что это его раздражает. Общее впечатление какой-то нетелесности — словно плоть можно беспрепятственно стесать слоями, как масло, а металлическому внутреннему Скиллимэну все как с гуся вода. Запах от него совершенно омерзительный (то же самое масло, только прогорклое). Кашель заядлого курильщика. Под подбородком — неизменный (и единственный) прыщик, который он зовет «родинкой».

Как он говорит?

Немного в нос: характерная техасщина, модифицированная калифорнийщиной. Когда говорит со мной, гнусавит еще больше. По-моему, для него я олицетворяю ново-английский истэблишмент — зловредных либералов, сговорившихся отказать ему в стипендии, когда он подавал в Гарвард и Суортмор.

На самом-то деле вы хотели спросить: «Что он говорит?» — правда?

Разговоры его я бы подразделил на четыре категории: а) Реплики с выражением интереса к исследованиям, собственным или чужим. (Пример: «Следует избавиться от старого пуантилистского представления о бомбежке — об отдельных, дискретных „бомбах“. Стремиться скорее надо к более общему понятию „бомбовости“ как своего рода ауры. Мне это представляется чем-то вроде рассвета»). б) Реплики с выражением презрения к красоте — плюс он довольно откровенно признается, что постоянно испытывает к прекрасному разрушительную тягу. (Лучший пример высказывание деятеля нацистского молодежного движения Ганса Иоста; тот его специально выжег на сосновой дощечке и повесил у себя над столом: «Когда я слышу слово „культура“, то снимаю с предохранителя свой браунинг»). в) Реплики с выражением презрения к знакомым и коллегам. (Я раньше уже цитировал, что Скиллимэн думает о Хаасте. За спинами даже самых верных своих «прыщиков» он источает яд — а может и в лицо, если кто нарушит строй. Однажды Щипанский, молодой программист, сказал, оправдываясь за какую-то неудачу: «Я старался как мог, честное слово»; на что Скиллимэн ответил: «И просто ничего не получалось, а?» Шутка достаточно безобидная — правда, в случае Щипанского, слишком уж не в бровь, а в глаз. В самом деле, трагический изъян у Скиллимэна, пожалуй, только один — тот же, что у де Сада — он не в состоянии удержаться, чтобы не сделать больно). г) Реплики с выражением самоцрезрения и ненависти ко всему плотскому, будь то свое или чужое. (Пример: как он пошутил насчет воздействия паллидина на «руб-голдберговский механизм сомы».