Промышленная буржуазия, фанатично жаждущая порядка, тоже была раздражена распрями парламентской партии порядка с исполнительной властью. Тьер, Англес, Сент-Бёв и другие после голосования 18 января в связи с отставкой Шангарнье получили от своих избирателей, притом как раз из промышленных округов, публичный выговор, в котором их союз с Горой особенно клеймился как измена делу порядка. Если, как мы видели, хвастливое поддразнивание, мелочные интриги, к которым сводилась борьба партии порядка с президентом, и не заслуживали лучшего приема, то, с другой стороны, эта часть буржуазии, требовавшая от своих представителей безропотной передачи военной силы из рук своего собственного парламента в руки претендента-авантюриста, не стоила даже тех интриг, которые пускались в ход в ее интересах. Она показала, что борьба за ее общественные интересы, за ее собственные классовые интересы, за ее политическую власть, являясь помехой для ее частных делишек, лишь тяготит и раздражает ее.

Буржуазная знать департаментских городов, муниципальные советники, члены коммерческих судов и т. п. везде почти без исключения встречали Бонапарта во время его поездок самым холопским образом — даже в Дижоне, где он беспощадно нападал на Национальное собрание и в особенности на партию порядка.

Пока торговля шла хорошо, — как это было еще в начале 1851 г., — торговая буржуазия неистовствовала против всякой парламентской борьбы, опасаясь, как бы торговля от этого но пострадала. Когда торговля шла плохо, — а это стало постоянным явлением с конца февраля 1851 г., — торговая буржуазия жаловалась на парламентскую борьбу как на причину застоя и требовала ее прекращения в интересах оживления торговли. Прения по поводу пересмотра конституции происходили как раз в это плохое время. Так как тут дело шло о жизни и смерти существующего государственного порядка, то буржуазия считала себя тем более вправе требовать от своих представителей прекращения этого мучительного переходного состояния и вместе с тем сохранения существующего порядка вещей. В этом не было никакого противоречия. Под прекращением переходного состояния она понимала именно его продление, откладывание окончательного решения в долгий ящик. Существующий порядок вещей можно было сохранить лишь двояким путем: путем продления полномочий Бонапарта или путем его ухода, в соответствии с конституцией, и избрания Кавеньяка. Часть буржуазии склонялась к последнему решению, но не могла посоветовать своим представителям ничего лучшего, как молчать и не затрагивать этого жгучего вопроса. Она воображала, что если ее представители не будут говорить, то Бонапарт не будет действовать. Она хотела иметь парламент страусов, прячущих голову, чтобы оставаться незамеченными. Другая часть буржуазии хотела оставить Бонапарта на президентском кресле, раз уж он его занимал, для того чтобы все осталось по-старому. Она возмущалась тем, что ее парламент не желает открыто нарушить конституцию и без церемоний отречься от власти.

Департаментские генеральные советы— это провинциальное представительство крупной буржуазии, — заседавшие во время каникул Национального собрания, с 25 августа, почти единогласно высказались за пересмотр конституции, т. е. против парламента и за Бонапарта.

Еще более недвусмысленно, чем разрыв со своими парламентскими представителями, буржуазия продемонстрировала свое негодование по адресу своих литературных представителей п своей собственной прессы. Не только Франция — вся Европа поражалась непомерным денежным штрафам и постыдным приговорам к тюремному заключению, какими буржуазные суды карали всякое нападение буржуазных журналистов на узурпаторские вожделения Бонапарта, всякую попытку печати защитить политические права буржуазии от посягательств исполнительной власти.

Если, как я показал, парламентская партия порядка своими криками о необходимости спокойствия сама себя отправила на покой; если она, уничтожая собственной рукой в борьбе с другими общественными классами все условия своего собственного режима, парламентарного режима, объявляла политическое господство буржуазии несовместимым с безопасностью и существованием буржуазии, то внепарламентская масса буржуазии, своим холопским отношением к президенту, поношением парламента, зверским обращением с собственной прессой вызывала Бонапарта на подавление, на уничтожение ее говорящей и пишущей части, ее политиков и литераторов, ее ораторской трибуны и прессы — и все это для того, чтобы она могла спокойно заниматься своими частными делами под покровительством сильного и неограниченного правительства. Она недвусмысленно заявляла, что страстно желает избавиться от собственного политического господства, чтобы избавиться от сопряженных с господством трудов и опасностей.

И эта внепарламентская буржуазия, которая возмущалась даже чисто парламентской и литературной борьбой за господство ее собственного класса и которая изменила вождям, возглавлявшим эту борьбу, — эта буржуазия смеет теперь задним числом обвинять пролетариат в том, что он не вступил за нее в кровавую борьбу, борьбу не да жизнь, а насмерть! Буржуазия, которая каждую минуту жертвовала своими общеклассовыми, т. е. своими политическими интересами для самых узких, самых грязных частных интересов и требовала такой же жертвы от своих представителей, теперь вопит о том, что пролетариат принес ее идеальные политические интересы в жертву своим материальным интересам. Она корчит из себя прекраснодушное создание, непонятое и в решительную минуту покинутое пролетариатом, введенным в заблуждение социалистами. И ее вопли находят отголосок во всем буржуазном мире. Я тут, разумеется, не говорю о немецких мелкотравчатых политиканах и недоучках. Я имею в виду, например, тот же журнал «Economist», который еще 29 ноября 1851 г., то есть за четыре дня до государственного переворота, объявлял Бонапарта «стражем порядка», а Тьеров и Берье — «анархистами», и который уже 27 декабря 1851 г., после того как Бонапарт утихомирил этих «анархистов», кричит, что «невежественные, невоспитанные, тупые пролетарские массы» совершили предательство по отношению к «дарованиям, знаниям, дисциплине, духовному влиянию, умственным ресурсам и моральному авторитету средних и высших слоев общества». Тупой, невежественной и подлой массой была именно сама буржуазная масса.

Правда, в 1851 г. Франция пережила что-то вроде небольшого торгового кризиса. В конце февраля обнаружилось уменьшение вывоза по сравнению с 1850 г., в марте упала торговля и стали закрываться фабрики, в апреле положение промышленных департаментов казалось таким же отчаянным, как после февральских дней, в мае дела все еще не поправились, еще 28 июня портфель Французского банка огромным ростом вкладов и столь же огромным сокращением учетных операций свидетельствовал о застое в производстве, и только в середине октября дела стали постепенно поправляться. Французская буржуазия объясняла себе этот торговый застой чисто политическими причинами, борьбой между парламентом и исполнительной властью, неустойчивостью временной формы правления, страшной перспективой второго воскресенья мая 1852 года. Я не стану отрицать, что все эти обстоятельства повлияли на упадок некоторых отраслей промышленности в Париже и департаментах. Но во всяком случае это влияние политической обстановки было лишь местным и незначительным. Это лучше всего доказывается тем, что торговля стала поправляться именно в середине октября, как раз в такой момент, когда политическое положение ухудшилось, политический горизонт покрылся тучами и каждую минуту можно было ожидать удара грома из Елисейского дворца. Французский буржуа, «дарования, знания, проницательность и умственные ресурсы» которого не идут дальше его носа, мог, впрочем, в течение всей лондонской промышленной выставки[85] носом натыкаться на причину своих торговых бед. В то время как во Франции закрывались фабрики, в Англии разразились торговые банкротства. Если во Франции в апреле и мае дошла до апогея промышленная паника, в Англии в апреле и мае достигла апогея торговая паника. Шерстяное производство, шелковая промышленность страдали как во Франции, так и в Англии. Хотя английские хлопчатобумажные фабрики и продолжали работать, но они получали уже не те прибыли, как в 1849 и 1850 годах. Вся разница была лишь в том, что во Франции был промышленный кризис, а в Англии — торговый, что во Франции фабрики останавливались, а в Англии расширяли свое производство, но при менее выгодных условиях, нежели в предыдущие годы, что во Франции наиболее пострадал вывоз, а в Англии — ввоз. Общая причина этого, которую, разумеется, не следует искать в пределах французского политического горизонта, бросалась в глаза. 1849 и 1850 годы были годами самого высокого материального процветания и перепроизводства, результаты которого обнаружились лишь в 1851 году. Перепроизводство в начале этого года особенно усилилось из-за предстоявшей промышленной выставки. К этому еще присоединились следующие особые обстоятельства: сначала недород хлопка в 1850 и 1851 гг., а потом уверенность в лучшем урожае хлопка, чем того ожидали, сначала подъем, а потом внезапное падение цен на хлопок — словом, колебания этих цен. Сбор шелка-сырца оказался, по крайней мере во Франции, ниже среднего. Наконец, шерстяная промышленность с 1848 г. так выросла, что производство шерсти не могло поспевать за ней, и цены на необработанную шерсть поднялись несоразмерно высоко по отношению к ценам на шерстяные изделия. Итак, мы уже видим в положении с сырьем для трех мировых отраслей промышленности троякое основание для торгового застоя. А помимо этих особых обстоятельств кажущийся кризис 1851 г. представлял не что иное, как заминку, которая постоянно происходит с перепроизводством и чрезмерной спекуляцией в течение промышленного круговорота, прежде чем с напряжением всех сил они лихорадочно не пробегут последнюю часть цикла и снова не возвратятся к своей исходной точке, всеобщему торговому кризису. В такие промежутки истории торговли в Англии происходят торговые банкротства, между тем как во Франции приостанавливается сама промышленность — отчасти потому, что она вытесняется со всех рынков конкуренцией англичан, которую она в этом случае уже не в состоянии выдержать, отчасти же потому, что она в качестве промышленности, производящей предметы роскоши, особенно чувствительна ко всякому застою в делах. Таким образом, Франция кроме всеобщих кризисов переживает еще свои собственные, национальные торговые кризисы, которые, однако, гораздо больше определяются и обусловливаются общим состоянием мирового рынка, нежели влиянием местных французских условий. Небезынтересно будет противопоставить предрассудку французского буржуа суждение английского. Одна из крупнейших ливерпульских фирм пишет в своем годовом торговом отчете за 1851 год: