Одно время здесь утвердилось племя, пришедшее с юга, которое называлось «чам», — племя мусульманское. Но оно было поголовно истреблено аннамитами что-то около XIV столетия нашей эры. Теперь от него осталось лишь воспоминание.

Царство Хмеров, оставившее после себя сказочный след, — руины Ангхоры, заставляет чувствовать свое былое величие, свою значительность, стоящую, без преувеличения, на грани чудесного…

Но оно было мало-помалу захвачено, с одной стороны, аннамитами, спустившимися из Китая, с другой сиамцами, пришедшими никому не известно откуда… Все это привело к тому, что когда мы, французы, утвердились в Индокитае, то в Камбодже оставалось немного чего: несколько чудом уцелевших провинций, угрожаемых отовсюду, и король… король-вассал императора Гюэ!.. «Вассальный король», — этим все сказано… не правда ли?

Вот почему в Камбодже наша колонизаторская деятельность встретила сочувствие всего населения, видевшего в нас освободителей.

Та же колонизация или интервенция, или… почему же кошек не называть кошками?.. тот же «протекторат» был значительно хуже принят в Аннаме. Дело в том, что Аннаму, народ которого являлся народом-завоевателем, который на протяжении всей своей истории, начиная с мифических времен, боролся с Китаем, могущественным и склонным к набегам, — мы казались ни более ни менее, как налетчиками.

Аннам действительно боролся с Китаем в продолжение трех или четырех тысяч лет. До нас дошло предание о двух сестрах-аннамитках, история которых весьма напоминает историю Жанны д’Арк, — обе пожертвовали собой во имя родины и погибли, пытаясь освободить Аннам от китайского ярма. Казалось бы, народ Аннама, завоевавший сначала свою территорию, а затем героически защищавший ее, сумевший избежать рабства Китая и покоривший Кохинхину с тремя провинциями Камбоджи, а впоследствии свирепо уничтоживший племя «чам» в XIV веке, — казалось бы, повторяю, должен был быть народом героическим, очень энергичным, могучим народом… Но каково же будет наше разочарование, когда мы познакомимся с ним на свободе, там, где он «у себя дома», то есть в Гюэ или Ханое. Прежде всего, мы убедимся в том, что этот таинственный народ, столь древний и столь умудренный, страшно переменился, как характером, так и наклонностями, состарившись и оставив за собой тридцать или сорок веков, что насчитывает его достоверная история.

Прежде чем добраться до Тонкина, я хотел бы сказать два слова о памятниках Хмеров и пагодах Аннама… Дело в том, что если нам известна в какой-либо степени история Индо-Китая, то узнали ее мы только благодаря этим памятникам и пагодам. Я мог бы рассказывать об Ангхоре без конца; да и не я один, а чуть не весь мир… Но к чему? Разве все вы не видели множество раз картины, рисунки, скульптуру или предметы, дающие точное представление об Ангхоре? На колониальных выставках, быть может, или по бесчисленным фотографиям, столь распространенным. Вам знаком, значит, необычайный вид этих возвышающихся одна над другой колоссальных террас, над которыми царят купола в форме тиары, и все это покрыто изысканной скульптурой, резьбой, ажуром, выделанными кропотливо и тонко — и вместе с тем так, что никогда деталь не умаляет величия линий ансамбля.

Теперь эту столицу, не уступавшую по величине Парижу, затопил лес; от нее едва уцелело несколько гигантских храмов, которые спят глубоко, покинутые священниками и правоверными, и только тишина леса кругом… великая… бесконечная…

Но оставим Ангхору, с ее общеизвестными красотами, и остановимся подольше на других таинственных пагодах, скрытых в недрах Аннама, происхождение которых отнюдь не индусское. Я говорю о тех необычайных памятниках, что находят хотя бы около Гюэ и которые увековечивают чисто азиатское прошлое.

Лоти посетил, если не ошибаюсь, в 1883 г. знаменитую Мраморную гору… Вот рассказ его об этом изумительном и волнующем посещении. Спутником ему был китаец Ли-Лоо, весьма элегантный, одетый в оранжевое с зеленым…

Мраморная гора со всех сторон поднимается отвесно.

— Ли-Лоо, где же великая пагода?

Ли-Лоо улыбается:

— Ты увидишь!

Я ничего не вижу. Вижу только дикую гору, иглы мрамора и висящую зелень.

Оранжевый с зеленым Ли-Лоо говорит, что нужно подниматься, и проходит вперед. Открывается большая мраморная лестница, высеченная в скале. Барвинки стелют по ступеням роскошный розовый ковер.

Мы поднялись на половину высоты лестницы, когда показалась пагода; ее скрывали от нас лианы и камни. Она в глубине глухого двора, в подобии небольшой, мрачной долины. Розовый барвинок покрыл так же, как и лестницу, плиты этого двора.

Пагода вся ощетинилась рогами, когтями и какими-то ужасными вещами неясных и пугающих очертаний.

Века пронеслись над ней. У нее вид склепа, завороженного жилища, построенного здесь духами.

Я спросил у Ли-Лоо, оранжевого с зеленым:

— Это и есть пагода, из-за которой мы пришли?

Ли-Лоо улыбнулся:

— Нет, еще выше…

Поднимаемся еще выше по мраморной дороге. От времени до времени можно видеть необъятную печальную равнину, которая уходит вдаль глубоко под нами, песчаные дюны или зеленые луга, по которым пасутся буйволы. Далеко на западе, до самого Гуэ, тянутся горы Аннама, наполовину скрытые облаками…

Перед нами вырастает портик, под которым проходит дорога. Он выдержан в стиле сновидений; на нем рога и когти; кажется, что он — осязаемое воплощение тайны. Над ним пронеслось столько веков, что он, как будто, породнился с горой, — все серые выступы, что видны кругом, из того же мрамора и того же возраста. Дверь, ведущая в странные владения, которые не желают, чтобы в них проникли…

— Ли-Лоо, скажи мне, — это ли, наконец, дверь пагоды, которую мы пришли смотреть?

Ли-Лоо снова улыбается:

— Да, сама гора и есть пагода. Эта гора подвластна духам, она заколдована. Нужно выпить, еще выпить «сам-шу».

И он снова наполняет рисовым спиртом маленькие разрисованные чашечки, что несет за нами желтокожий слуга.

Мы проходим портик, и перед нами открываются две дороги: одна поднимается, другая сходит вниз. Обе исчезают за таинственными поворотами, среди серых скал…

Ли-Лоо как будто колеблется минуту, но затем выбирает правую, которая спускается вниз. И мы вступаем в подземное, заколдованное царство… Действительно, — сама гора и есть пагода.

В подземных галереях живет целый мир ужасающих идолов; в недрах горы нечисто, чары спят в глубоких провалах… Здесь все божества буддизма, и еще гораздо более древние, имен которых не знают даже бонзы… — Здесь человекоподобные боги то стоят во весь рост, сверкая золотом и огромными, суровыми очами, то дремлют, сидя на корточках, закрыв наполовину глаза, с улыбкой вечности на устах.

Они то одиноки, неожиданно выступая в каком-нибудь темном закоулке, то собраны толпой и сидят кружком под мраморными сводами, в зеленоватом сумраке пещер. На голове у каждого красная шелковая шапочка. Некоторые надвинули ее на глаза, как будто спрятались, и видно только их улыбку; чтобы увидеть лицо, нужно шапочку приподнять.

Позолота, китайские краски их костюмов до сих пор сохранили подобие свежести и блеска. Но они очень стары, тем не менее, — их шапочки изъедены червями. Они напоминают необыкновенно сохранившиеся мумии.

А ниже, еще гораздо ниже, в подземных пещерах, покоятся другие боги, — на них нет ни красок, ни позолоты, имена их неведомы никому, в их бородах сталактиты, а на лицах маска селитры. Они стары, как мир. Они существовали еще в те времена, когда наш Запад был лесом, девственным и холодным лесом пещерного медведя и большого лося.

Надписи вокруг них не на китайском языке; эти надписи сделала рука первобытного человека задолго до всех известных эпох; их начертания кажутся еще древнее туманной эпохи Ангхоры.

Боги до-дилювиального периода, окруженные непостижимыми вещами. Бонзы чтят их наравне с другими, и ниши их пахнут ладаном.