Итак, это город английский, стало быть, мне не приходится его описывать: бунгало, веранды, зеленые лужайки, теннисы, гольфы, очень много спорта, высокие девушки, слегка поджарые (климат сушит: тут он трудно переносим)… Впечатление роскоши, немного неестественной, впечатление жизни, немного лихорадочной… — ведь так жарко!.. Но один шаг за черту города, и уже лес… лес — абсолютно не английский.
Едва останутся позади последние домики, как тропическая природа вновь развернется во всем своем всемогуществе. Бесчисленные колонны, идущие косыми рядами, — стволы деревьев, — поддерживают лиственный свод, густой и непроницаемый… Тропический лес высокий, прямой и стройный, который окутает нас и даст нам почувствовать, что в его чаще мы весьма мало что значим, что природа нас лишь терпит, не больше, и что она наверно не позволила бы нам жить здесь в полной безопасности.
Широкие дороги, прорубленные в этом лесу, будут служить местом наших далеких прогулок.
Мы отправимся, конечно, в очень интересный отель, расположенный на расстоянии двух лье, который называется отелем «Monte Lavinia», и там нам подадут бесспорно лучшее на свете «curry»[7]. К вечеру вернемся обратно.
Мы будем, вероятно, немало удивлены, встретив при выходе из школ толпы индусских девочек, которые немедленно пустятся бежать за нашей повозкой или автомобилем. И, несмотря на быстрое, быть может, движение, прекрасно будут поспевать за нами рысью, чтобы выпросить несколько мелких монет.
Они отнюдь не похожи на нищенок. На их личиках такая радость, такое лукавство, что они покажутся нам очень симпатичными, радостными и грациозными. Весь их облик недалеко ушел от того, к чему мы привыкли у себя… Тут же, с первого взгляда, мы найдем их красивыми, без какой-либо необходимости к ним привыкать, акклиматизироваться: глаза у них огромные, черные, черные и блестящие; лица овальные, правильные, чистых линий… Да, мы положительно еще у себя, уверяю вас…
Однако, если б мы отважились проникнуть в глубь острова, — мы бы нашли на Цейлоне иные внешности, в силу того, что остров очень горист, и что на высоте тысячи метров температура совсем другая. Нам, простым пассажирам океанского парохода, не удастся их видеть, но мне хотелось бы дать вам некоторое о них представление… И, если вы мне позволите, я прочту вам несколько строк, оставленных человеком, который видел куда лучше меня все, на что бы он ни смотрел, — несколько строк, написанных Лоти…
(Рассказ помещен в одной из лучших его книг… «Kandy», — древняя столица сингалезских королей. Город расположен в горах, почти в центре Цейлона, близ озера, прекрасного и многоводного).
Этот путь — длинная, прекрасная прелюдия к очарованиям здешних мест.
Нам пришлось выехать еще до рассвета из Kandy, города сингалезских королей, и двигаться сначала по лесам больших пальм, где великолепие тропической растительности достигало крайних пределов.
Однако, уже после полудня природа изменилась; широкие листья кокосовых и ореховых пальм понемногу исчезли: по-видимому, вы вошли в более умеренную зону, леса которой ближе к лесам наших широт.
Под непрерывным дождем, горячим и душистым, по дорогам с размякшим грунтом, на маленькой тележке, которая менялась чуть ли не каждые пять километров, мы трусили, по воле наших лошадей, — то стремительным галопом, то упрямым шагом, с ляганьем и брыканьем.
Неоднократно приходилось нам поспешно спрыгивать на землю, когда одно из животных, еще неприрученных, делало попытки разломать и разнести экипаж. Два индуса управляли нашей жалкой упряжкой, постоянно подновляя ее, — один держал вожжи, а другой был готов ежесекундно схватить под уздцы лошадей, в серьезных случаях. Третий дул в трубу, чтобы убирать с нашей дороги повозки, медленно влекомые «зебу», или когда мы проезжали деревнями, затерявшимися в кокосовой чаще. Нам обещали, что мы будем на месте к восьми, но продолжавшийся ливень все более и более отсрочивал наше прибытие.
К вечеру деревни стали все более редки, а лес гуще. Мы перестали видеть новые расчистки, — о! такие маленькие и такие затерянные среди мощных деревьев — и нашему трубачу некого было больше оповещать звуками своего инструмента.
Пальмы окончательно исчезли. К концу дня стало казаться, что перед нами, в стране вечного лета, развернулась наша европейская деревня, правда, с более мощным лесом и с волшебной чащей лиан. От времени до времени древовидный кактус или огромная красная лилия с взъерошенными волосами на лепестках напоминали об экзотизме места; или необыкновенная бабочка пересекала дорогу, преследуемая птицей блестящего оперения в неведомых красках. А там иллюзия наших полей и лесов возвращалась снова.
Итак, с захода солнца — ни деревень, ни следа человека! Великая тишина в зеленых глубинах, среди которых наша дорога разматывала свою бесконечную ленту, и где теперь мы ехали быстро, все время быстро под теплой лаской дождя.
По мере того, как спускался мрак, от земли мало-помалу начинала подниматься музыка насекомых, нарушая гармонию тишины. Мириады надкрылий вибрировали crescendo в чаще мокрого леса, — то была музыка тропических ночей, каждой ночи, начиная, быть может, от сотворения мира…
Когда стало совсем черно под скрытым за тучами небом, наш стремительный бег, продолжавшийся столько часов, перешел в торжественное шествие между двух рядов колоссальных деревьев. Сети лиан свешивались с них, как волосы неведомых существ, образовывая подобие непомерно высоких и фантастических беседок парка, которому, казалось, не будет конца.
Случалось, что огромные черные животные, едва заметные в темноте, преграждали нам путь: то были буйволы, безобидные и глупые; их приходилось отгонять ударами бича и громкими криками. И снова пустынная монотонность дороги, и снова молчание, в котором звенела радость насекомых…
И невольно теснились думы о том, сколько ночных тайн скрывает этот лес под своим необъятным спокойствием; сколько хищных зверей, больших и малых, скрытых в засаде или преследующих добычу; сколько настороженных ушей; сколько расширенных зрачков, выслеживающих малейшее движение тени…
А впереди все та же просека уходила в бесконечность, такая же прямая, бледно-серая, между двумя высокими черными стенами. Мы чувствовали, что впереди и сзади, и со всех сторон на многие и многие мили непроходимая и тревожная чаща ветвей простирает свой тяжелый покров…
Глаза привыкли к ночи, было видно, как бывает видно во сне, и порой можно было различить, как выходили из зарослей, чтобы вновь потонуть в них, какие — то странные звери, скользившие бархатным, неслышным шагом.
Наконец около одиннадцати часов показались огоньки; по сторонам дороги громоздились длинные камни, камни развалин, а на сумрачном небе над вершинами дерев обрисовывались гигантские силуэты «dagoba»[8]; меня предупредили, и я знал, что то не пригорки, а храмы погребенного города.
Мы нашли приют на ночь в индусской корчме, посреди райского сада, цветы которого выступали из мрака, освещенные нашим фонарем.
Теперь вокруг меня подлинная Индия, леса, джунгли. Мой день занялся над целым миром ветвей и трав, над океаном вечной зелени, над бесконечной тишиной и тайной, что покоилась у ног моих и простиралась до крайней черты горизонта.
С высоты холма, который поднимается, подобно островку, над равниной, я смотрю, как светлеет понемногу зеленая необъятность. Это Индия под вуалью предутренних туманов; это Индия, лес, джунгли; это мирная обитель, в центре огромного Цейлона, которую охраняет со всех сторон непроницаемая чаща дерев; это место, где две тысячи лет назад погас в ночи ветвей сказочный город Анурадгапура.
(Это та самая столица, о которой я только что говорил, которая была воздвигнута за три века до нашей эры и разрушена через триста лет при нашествии малабарцев. И вот что от нее осталось).