Сам город очень и очень «французский».

Существует три сорта французских колоний: старые, молодые и те, о которых я осмелюсь выразиться, — «среднего возраста».

Старые — это те, что восходят к временам старой монархии; так, например, наши индийские станции: Пондишери или Магэ, наш мыс Соединения, наш Мартиник или Гваделупа. Все это по большей части имеет вид страшно обветшалый, вид пережитка, старины милой. Обратно — в наших молодых колониях и в странах, находящихся издавна под протекторатом, — в Марокко, например, — мы находим чрезмерное изобилие энергии.

Индо-Кигай держится как раз посредине: в нем есть очарование мест с глубоким прошлым.

Сайгон, с его красивыми тенистыми улицами, осененными, по большей части, «пламенными» деревьями («пламенные» — деревья с сильно изрезанными, очень светлыми листьями, которые цветут великолепными красными цветами всевозможных оттенков), с маленькими, в большинстве случаев низенькими домиками, с террасами, — домиками, весьма благоустроенными, комфортабельными и прохладными, стены которых часто не доходят до потолка для того, чтобы малейший ветерок мог проникать туда беспрепятственно, — Сайгон имеет вид старинного французского города в колонии; только в этом старинном колониальном городе кишат автомобили и сияет электричество. Мне кажется, что в Сайгоне насчитывают не более пяти или шести тысяч европейцев. Но все эти европейцы являются владельцами, директорами, хозяевами, людьми, у которых есть экипаж и которые, несомненно, «преуспевают»; они создают здесь жизнь, почти равную жизни больших городов с двумя или тремя сотнями тысяч жителей.

С первых же шагов мы будем изумлены роскошью, элегантностью и красотой Сайгона, — экипажи, рикши, автомобили и толпы прогуливающихся… Особенно после шести часов вечера… (Не следует забывать, что мы находимся в стране с довольно грозным климатом).

В Сайгоне не слишком жарко, — термометр редко показывает больше двадцати восьми, двадцати девяти градусов, но зато еще реже опускается до двадцати семи, и так круглый год, зимой и летом. Первое ли января или первое августа, полдень или полночь, все равно: неизменно двадцать восемь, двадцать девять градусов; а ничто не действует в такой степени на малокровие.

Тяжелая и влажная жара давит здесь почти так же, как в Сингапуре. Прибавьте к этому солнце. Когда-то я рассказывал об африканском солнце, о солнце Сахары и Нубии, об ослепляющем, покоряющем, торжествующем солнце.

Но солнце Африки, на которое не осмеливаются глядеть даже орлы, не злое солнце: оно никого не убивает.

Оно лишь слегка утомляет, ошеломляет, но и только. Солнце Азии, солнце Индо-Китая, — таинственное, закрытое дымной вуалью, ужасное солнце.

По большей части его едва видно из-за беловатых облаков, а нередко оно скрыто совершенно. Но оно убивает и убивает мгновенно. Не вздумайте, встретив на улице вашу приятельницу, приветствовать ее, сняв шляпу, как вы привыкли делать в Париже, — это может стоить вам дорого, даже очень дорого, — стоить жизни!

Подобные вещи случаются, я сам был тому свидетель. Солнце Азии, — солнце, лучи которого действуют химически, и эти лучи способны вызвать в вашем мозгу какие-то пертурбации, убийственные и молниеносные!

А там… Кладбище, то самое сайгонское кладбище, слишком обширное и слишком населенное, о котором первые колонисты говаривали с беззаботной и добродушной усмешкой, — «наш акклиматизационный сад!». Они хотели этим сказать, что приучиться к климату Кохинхины можно только здесь…

Помимо пяти тысяч европейцев, мы познакомимся в Сайгоне с сотней тысяч аннамитов, населяющих этот город. У нас хватит времени оценить по достоинству и их искусно причесанные волосы, и замечательные головные уборы, темные округлые лица, длинные тонкие руки и их (не сумею точно выразиться) нежность, что ли, и шаловливую и томную в одно и то же время. Женщины носят украшения из золота и кораллов, что чрезвычайно идет к их матовой и тонкой коже. Мужчины бреют и усы, и бороды, за исключением разве древних стариков. Первые месяцы пребывания здесь вы, легко может статься, будете смешивать оба пола, что иной раз смутит вас немало.

Аннамиты — племя кроткое, бесконечно миролюбивое и в достаточной степени беспечное.

Все дальше и дальше идем мы по веселым и живописным улицам… И вот уже Сайгон позади, и мы входим в Шолон, — китайский город.

Обстановка меняется, как по волшебству! Другие улицы, другие дома, другие люди, другие нравы. Мы в Китае, в вечном, недвижном Китае. Вместо темнолицей, беспечной, смеющейся или, по временам, задумчивой толпы, которую мы только что наблюдали, вокруг нас кипит желтая, бурлящая масса, распространяя терпкий запах. Она все время стремится, вопит неумолкаемо и работает, работает с остервенением, какое трудно даже вообразить!

Я постараюсь дать вам некоторое представление о мощи китайца, как рабочего, мощи, являющейся его основной особенностью: три четверти ремесел в Сайгоне находятся в руках «жителей центральной империи»; вы не найдете ни сапожника, ни портного-аннамита: все они китайцы.

У меня был поставщик, который совмещал обе эти специальности; он жил на улице «Катина», как все уважающие себя сайгонские торговцы; его звали Ли-Куй. Само собой разумеется, это был чистокровный китаец.

Я заказывал по мере надобности ему все одеяния, что принято там носить, то есть блузки и брюки из белого полотна для ношения днем, смокинги из белого пике на вечер, а на ночь пижамы из тонкого перкаля. Здесь настолько жарко, что приходится, как общее правило, менять костюм раза три в день; а если вам вздумается отправиться на бал, то придется захватить с собой штук пятнадцать накрахмаленных воротничков, чтобы протанцевать семь-восемь часов (в Сайгоне танцуют до позднего часа); вы будете вынуждены отправляться в комнату для переодеваний после каждого фокстрота, вот и все!

Так вот, мой портной снял с меня мерку всего раз и, тем не менее, не испортил ни одной вещи. У него был паршивенький магазинчик и всего-навсего один помощник.

В один прекрасный день (то был последний из девятисот пятидесяти дней, проведенных мною в Китае) я отправился в обратное путешествие. Я сел на пароход в одном из японских портов. В Сайгоне мой пароход сделал остановку; он прибыл туда в десять часов утра и уходил дальше после полуночи. Я сошел на берег, отправился к Ли-Кую и сказал ему:

— Ли-Куй, я уезжаю сегодня с пароходом; мне бы хотелось, чтобы за это время ты мне сшил кое-что, — дюжину костюмов из белого полотна, дюжину пижам и дюжину ботинок на кожаной подошве с полотняным верхом, — все, разумеется, по мерке.

— Хорошо, каптэн.

(Было десять часов утра, прошу не забывать).

— Хорошо! Вечером все будет готово.

— Вечером? Я в котором часу?

— Пароход уходит после полуночи?.. Ну, вот! Значит, к двенадцати часам. Каптэн, наверное, пойдет в театр?

(В Индо-Китае все европейцы «каптэны»: милый и любезный способ обращения).

— К окончанию спектакля все будет готово.

— Но лавочка твоя закрывается с девяти часов вечера?

— Сегодня она будет открыта сколько понадобится.

Забыл сказать, что белый полотняный костюм стоил здесь десять франков, а ботинки по два франка пятьдесят пара, причем работа была безукоризненная.

Отправляясь позавтракать часов в двенадцать, я вновь проходил той же улицей и стал свидетелем любопытной сцены: лавчонка Ли-Куя внезапно выросла! Около сорока портных работали, сидя прямо на тротуаре. Ли-Куй увеличил рабочий персонал, чтобы поспеть с заказом.

А ночью, после театра, подойдя к лавочке, я действительно нашел ее открытой. Ли-Куй, улыбаясь, курил опиум с удовлетворением человека, окончившего свой труд, а рядом с его курительным прибором ждал меня огромный узел, завернутый в черный люстрин. В нем находились мои две дюжины костюмов и дюжина ботинок.

— Вот! — произнес китаец.

Я имел дело с китайцем, а потому, конечно, не рискнул вскрыть пакет, чтобы проверить заказ. Я нанес бы ему этим смертельное оскорбление. В коммерческом деле слово китайца имеет куда большее значение, чем любой европейский документ. Он произнес: «Вот!» — этого было достаточно. Я уезжал той же ночью, я не смог бы никак предъявить моему портному какие-либо претензии: не из Франции же, в самом деле, стал бы я возбуждать против него дело! И, тем не менее, он поступил корректно, честно, согласно своим понятиям о чести, как представитель «китайской расы», так именно, как повелел Конфуций!