Короткий козырек фуражки комбрига опускался резко вниз, закрывая лоб до бровей. Скосив глаз, Григорий Иванович посмеивался и караулил недовольный взгляд штаб- трубача. У-у как посмотрел… Ах, мелюзга вы, мелюзга! А давно ли, спрашивается, давился подобранной коркой и, словно звереныш, боялся любой протянутой руки? А вот же!.. И характер, видите ли, появился, и в седле, шельмец, сидит, как настоящий: не заваливается, не просовывает по-мужичьи ногу в стремя, — касается щегольски, одним носочком. Школа!

Любуясь сбоку посадкой юного кавалериста, Григорий Иванович отметил справное состояние коня под ним, и в душе его шевельнулось что-то вроде сожаления, запоздалого раскаяния: не так давно он устроил мальчишке такой жестокий, зычный разнос, что пришлось вмешаться самой Ольге Петровне (хотя никогда раньше она не посмела бы сунуться в отношения мужа-командира с подчиненными ему бойцами). Разнос Колька заработал из-за Бельчика. Конь под мальчишкой выглядел измученным, и опытный глаз Котовского разглядел на лошадиных боках частые следы нагайки. Возмущенный комбриг прочитал Кольке внушительную нотацию о роли коня в жизни бойца. Для кавалериста конь не просто средство передвижения, а настоящий друг, который в трудную минуту выручит, не даст погибнуть. А разве со своим другом так обращаются? Лошадь все равно что человек и тонко чувствует отношение к себе. Не дай бог чем-нибудь ее обидеть. Не простит, запомнит…

Оправдываясь, Колька стал жаловаться, что Бельчик никак не слушается повода, вот и приходится пускать в ход нагайку. «То есть как это не слушается?» — изумился Григорий Иванович. Стали разбираться вместе, пришел Черныш. И сразу выяснилось, что виноваты во всем больные десны Бельчика, конь не любит жесткого повода. Значит, мягче надо, деликатней, а не на плетку налегать. Помнится, тогда досталось и Зацепе: а он куда смотрит? Дома, наедине, Ольга Петровна сделала мужу выговор (даже всплакнула малость). Колька еще ребенок, откуда ему знать все эти лошадиные тонкости? Григорий Иванович отговорился тем, что в бою не смотрят, ребенок — не ребенок, там подход ко всем один. «В бою…» — вздохнула Ольга Петровна и замолкла. Иногда Котовскому казалось, что суровое командирское отношение отталкивает от него Кольку, мальчишка больше тянется к Ольге Петровне. Но все равно никаких послаблений он ему давать не вправе. Покуда все мы на войне, Колька — боец, а не ребенок. Это уж потом, когда все кончится и люди навсегда забросят шашки в ножны…

Подобрали Кольку в одном захудалом местечке, откуда бригада после короткого боя выбила белополяков. В обеденное время возле полковой кухни жадно крутился маленький, донельзя грязный оборвыш. Он был так замордован и голоден, что не проявлял обычного для детей восхищения военной формой и оружием. Он хотел есть и боялся, что его ударят.

Котовский, проезжая, услышал громкий смех бойцов и остановил коня.

— Что у вас тут за потеха?

Мамаев выставил свои ядреные, как кукурузное зерно, зубы.

— Карла, Григорь Иваныч, приблудился. Прямо лопаемся со смеху!

Мальчишку вертели Мартынов и Мамаев, «моторные хлопцы», как называл их Юцевич, тоже, как и комбриг, недолюбливавший обоих за бесшабашные и, если вовремя недоглядеть, вороватые натуры. В бою люди как люди, но на привале, в деревне ли, в городе ли сразу же и самогонщицу отыщут, и не пройдут мимо того, что плохо положено.

Оборвыш и впрямь походил на маленького старичка. Котовского поразило сморщенное лицо мальчишки, злые затравленные глазенки. В обрывках какой-то кофты пряталась изможденная — одни косточки! — детская ручонка.

— Ржете, как лошади! — вскипел Котовский, по обыкновению начав заикаться. — Ч-человек же…

Балагур Мамаев моментально спрятал свои неунывающие зубы, поправил фуражку и отряхнул галифе.

По тому, как сразу притихли пристыженные бойцы, мальчишка ощутил к Котовскому первое доверие и уже не дичился, когда комбриг взял его за грязную ручонку и повел с собой, спрашивая, где он живет и кто у него дома.

К детям, оставшимся без взрослого призора, Котовский испытывал давнишнюю слабость. Он сам рос без матери — она умерла, когда ему было всего два года, — и мать ему заменили старшие сестры. К детям у него выработалось отношение сильного человека, в защите которого они нуждаются. И может быть, потому, что до нынешней зимы жизнь его шла так, что не оставалось времени ни на семью, ни тем более на собственных детей, он всю свою тщательно скрываемую нежность отдавал приблудным мальчишкам, которых бригада подбирала на дорогах войны.

Мальчишка привел Котовского в жалкую завалюху на окраине. Вдова, обитавшая в избенке с тремя голодными немытыми ребятишками, увидела лезущего в дверь военного и брякнулась в ноги. Пришлось поднять ее силком… Григорий Иванович сел за стол, положил перед собой фуражку. На голом лбу оттиснулся багровый рубец, он растирал его ладонью. Беднота, беднота. Все, что он видел, было так знакомо! Бедность одинакова везде: и здесь, в Подолии, и у него на родине, в бессарабских селах. Вырвать хоть одного из этой нищеты! И, оглядываясь в убогом жилище, он уже видел замухрышку пацана уверенным и крепким молодцом, вытаскивающим в жизнь и эту разнесчастную бабенку с оравой замурзанных детишек. Так и будет. За это и бьемся. И он загорелся, как это бывало всегда, едва какое-либо решение приходило ему в голову.

Хозяйка жаловалась, что мальчишка уже большенький, да вот беда: рост его пришелся на самое худое время, на голодуху. Так и засох.

В тот же день Григорий Иванович привел «карлу» в штаб. Вдову он уговорил отпустить ребенка с ним. Уговаривая, он волновался, вставал, опять садился. Она не знала: верить — не верить? Хотелось верить… Григорий Иванович заговорил спокойнее. Он опустил свою руку мальчишке на голову, и тот молчал и слушал, как решается его судьба… Мать отпустила Кольку, и отпустила, как показалось Котовскому, легко, хоть и заплакала напоследок. Но какая же мать не заплачет, отдавая свое дите!

Пользуясь передышкой в боях, бойцы в два дня отремонтировали вдове избушку, перекопали засохший огород, вычистили колодец, оставили продуктов. Так Колька стал приемышем кавалерийской бригады.

Котовский сдал мальчишку на руки Ольге Петровне.

— Боже мой! Да его, наверное, век не мыли!

Тотчас Семен Зацепа был послан разводить огонь, таскать воду.

— Семен, раздевай его. И все эти тряпки в огонь, в огонь!

Когда Зацепа, всегда мрачный, с темными неулыбающимися глазами, подошел к мальчишке, тот неожиданно покраснел и стеснительно зыркнул на молодую женщину. На губах Семена появилось подобие улыбки, глаза его потеплели.

— Глядите, Ольга Петровна, мужик, застыдился!

— Ну, некогда мне с вами! Давай его в корыто.

Истощенное тело мальчишки было сплошь покрыто синяками и мелкими болезненными гнойниками. Зацепа, разглядывая его, высказал опасение: не болен ли? Ольга Петровна, быстро намыливая остриженную голову ребенка, заметила, что это от голода.

На отмытом теле заметней выступили синяки и незажившие рубцы. Зацепа нахмурился:

— Это что же — бьют тебя?

С опущенными ручонками мальчишка стоял в грязной, черной воде. На вопрос Зацепы он склонил худую безропотную шею. Ольга Петровна, поливая его сверху из ведра, потрясла головой и смахнула слезу. Зацепа мрачно потянул в себя воздух. Подцепив на ножны шашки ворох сброшенных лохмотьев, он понес их к прогоравшему костру.

Отмытого пацана Семен завернул в две чистые портянки, сверху покрыл буркой. Колька повеселел, уже осмысленней поблескивал глазенками. Семен притащил два котелка — с борщом и кашей, положил ломоть хлеба.

— А ну-ка навались! Ешь, ешь. Брюхо лопнет — рубаха останется.

И покуда мальчишка жадничал, давился, Семен молча сидел и наблюдал. Иногда он набирал полную грудь воздуха и, прошептав: «Г-гады!», устремлял темный взгляд в раскрытое окно.

Несколько раз заявлялись любопытные, лезли на завалинку, заглядывали: как там новенький? Семен гнал их, пихая в голову.