Возвращаясь к разговору, комбриг показал Водовозову, чтобы он сел и успокоился.

— Ты говоришь, буржуев неохота кормить, — напомнил Григорий Иванович. — Как будто в городе одни буржуи. Смотри: топор тебе надо? Надо. А вилы? А плуг? Молотилку? Все надо. Кто же тебе все это делает-то? Кто? Рабочий. Ему надо и железо добыть и выплавить, и уголь всякий. Да мало ли… Или ты думаешь: рабочий в городе шляпу купил, задрал ее на затылок и пошел себе бренчать полтинникам и в кармане? Но так оно все. Совсем не так.

Заминая неловкость, Милкин примирительно заметил:

— Вот так бы и растолковали сразу. А то сдавай — и все! Нож к горлу.

Со своего места Милованов проворчал:

— Мужик власть уважает — уважь и власть мужика. Капни ему масла на голову — он тебе из себя вылезет, в проруби искупается. А за горло хватать — кому это поглянется?

— Тоже правильно, — согласился Котовский. — Только когда капать-то было? Деникин под Москвой стоял.

— Это так, — с легким вздохом подтвердил кто-то из последнего ряда.

Милованов ничего не сказал и с непримиримым видом отвернулся. Сбоку его лупоглазие заметно особенно, — кажется, стукни человека по лбу, глаза так и выскочат.

Пока тянулось неловкое молчание, Григорий Иванович незаметно наблюдал за ним издали. Что ж, с этим человеком все было ясно. Ну а остальные-то?

— Да-а… — раздавались вокруг вздохи. — К-гм…

Котовский терпеливо выжидал.

Затеяв спор и ничего не доказав, мужики чувствовали себя побито. Но, высказав все, что лежало на душе, стали доступнее, проще. Теперь бы самое время о новом разузнать. Старое — что? Пережили — и слава богу… Сидор Матвеич, как своего, деревенского, хитровато ткнул комбрига в бок.

— С разверсткой-то что? Слух был, будто ее похерили, окаянную. Верить, нет?

Глаза у старика неожиданно оказались живые, бойкие и немалого ума.

— Слух… — рассмеялся Григорий Иванович. — Написано везде. Своими глазами все читал.

— A-а… обману не выйдет? — И старался изо всех сил заглянуть в глаза поглубже, добираясь до самого дна души.

Дотошность старика все больше веселила комбрига:

— Да что ты, дедушка! Сам Ленин приказал.

— Так, так, так… — Мужики, пихаясь, полезли ближе, вытянули шеи, — И как же теперь будет? Мы уж тут всяко думали. Неуж одним налогом всех накормите?

Сидят не дышат, глядят в самый рот. Ну что ты с ними будешь делать! Опять не верят… Григорий Иванович закряхтел, снял фуражку и повесил ее на рукоятку шашки. Морщась, расстегнул пуговицы на воротнике.

— Не понимаю я вас, мужики. Вроде с головами, а рассуждаете, как малые дети. Налогу, если его собирать по правилам, — во, по уши хватит.

— Чего же раньше-то?

— А вот и считай, чего раньше, — стал загибать пальцы. — На Дону война? На Кубани война? На Украине — сами знаете… Да и Сибирь… Си-бирь! Соображайте.

Откинулись, вздохнули.

— Похоже, так. Сходится… А правду, нет говорят, будто в Сибири народ по колено в зерне ходит?

— А реки молоком текут? — весело подхватил Григорий Иванович. — Всяко живут, и хорошо, и плохо. Как везде. Я эту Сибирь насквозь прошел, насмотрелся.

— Не из Японии, случаем? — встрепенулся Сидор Матвеич.

— Почти оттуда, дедушка. С Амура.

— Пешком?

— А всяко. Иногда и ползком.

Сильно потянуло едким табачным дымом. Григорий Иванович завертел головой: откуда ото? Сверху, из окна, свешивался Емельян — лежал животом на подоконнике и слушал.

— С налогом-то… — напомнил он, спрятав руку с цигаркой.

Появился Юцевич, деликатно стал так, чтобы комбриг увидел его и понял — есть дело, но Григорий Иванович показал ему: мол, обожди. Пробежал через двор Черныш, ведя за повод Орлика. Лоснящийся жеребец потянулся было к хозяину, Черныш дернул его и увел.

— А что налог? — с некоторым наигрышем удивился Григорий Иванович. — С налогом, по-моему, ясней ясного.

— Ладно, не томи, — ворчливо подпихнул его Сидор Матвеич. — Знаешь — расскажи. Ты приехал и уехал, а нам — жить.

Двумя пальцами Григорий Иванович взял себя за переносицу, зажмурился. Если он правильно запомнил, то декретом ВЦИК общая сумма налога устанавливалась примерно в 240 миллионов пудов. Это для начала, поспешил добавить, в дальнейшем она будет снижаться и снижаться. («Вот армию здорово сократим. Сколько мужиков сразу за дело примется!») Очень важно в декрете вот что: каждому крестьянину еще до весеннего сева будет известно, сколько хлеба он должен сдать осенью. Значит, каждый заранее сможет рассчитать: столько-то он соберет, столько-то сдаст в налог, а столько-то останется ему, делай с этим хлебом что захочешь. И вот еще: кто победней, с тех и налог поменьше, а есть и такие, с кого на первых порах вообще не возьмут ни зернышка, пускай сначала как следует встанут на ноги.

— Классовый принцип. С богатого — побольше, с бедного — совсем почти ничего. Там несколько налоговых разрядов установлено.

Милованов насторожился:

— А кто по разрядам будет разносить?

— Как — кто? Сами. Кого вам еще надо?

— Опять, значит!.. — Милованов едва сдержался, чтобы не выругаться. — То на то и поменяли. Посадят кого- нибудь, он и начнет…

— А вы на что? — спросил комбриг.

— Много нас тут спрашивают…

— Ты не мели, не мели! — прикрикнул на него сверху Емельян. — Язык, гляжу, большой стал.

Милованов затих и отступил, но комбриг видел, что слушатели отчего-то жмутся, кое-кто разочарованно полез в затылок. Оказывается, смущает всех самая что ни на есть пустяковина: каким образом будет начисляться налог?

— Да вы что? — удивился Григорий Иванович. — Ну давайте вместе считать, раз такое дело… Вот, скажем, двор, где всего по полдесятины на едока. Есть ведь такие? Есть. Скажите мне: сколько он зерна на десятине соберет? Ну?

Ежатся, молчат. Наконец кто-то:

— Загодя как считать? Земелька у нас средненькая, жизнь серенькая… Урожай сам-пят, сам-шест, а если сам- сем, считай — бог послал.

Бестолковость (а может быть, и притворство) вывела комбрига из себя. Кажется, все разжевал как мог, так нет! К тому же Юцевич снова показался, постоял и озабоченно ушел.

Ладно, по-другому будем считать. Меньше двадцати пяти пудов на десятине ведь не берете? (Нарочно взял самый нижний предел.) Или берете?

— Да что ты с ними! — не утерпел у себя в окошке Емельян. — За такой урожай руки надо отрубить!

— Пускай. Смотрите, я кладу двадцать пять. Значит, и налогу такой человек заплатит всего десять фунтов. И все! Но ведь есть у вас и такие, у кого но четыре десятины на едока. (Сам не зная почему, но глянул на Милованова и сразу понял: не ошибся, этот земли успел нахапать.) Ну вот, давай посчитаем ему. Как, может он собрать по-о… ну, скажем, по семьдесят пудов?.. Вот ему и поднесут налог — одиннадцать пудов.

Договаривая, надел фуражку и поднялся, стал застегивать ворот. Мужики сгрудились вокруг.

— А когда все будет… вся благодать-то эта? — поинтересовался Сидор Матвеич.

— Да хоть сейчас. Сегодня. А разобьем Антонова — и вообще живи не хочу. Никто мешать не будет.

У себя в боковушке Емельян слышал, что комбрига провожали гурьбой, не хотели отпускать.

— …А куда смотрите? — раздавался голос Котовского. — Весна проходит, такие дни стоят, а вы завалинку шоркаете. Земля ждет!

— Боязно. Сунься за деревню — подстрелят.

— Защиту дадим. Для того и приехали.

Напоследок, когда комбриг уже взбегал на крылечко, Милкин сказал таким тоном, будто сообщал приятную новость:

— А ведь клянут вас по деревням, Григорь Иваныч, ох клянут! Сам слыхал.

Похоже было, что комбриг с легким сердцем отмахнулся.

— А кого вы не клянете? Вы отца с матерью так пушите, что хоть иконы выноси.

И скрылся в доме.

— Заметил, Григорь Иваныч? Этот, вылупленный-то? — Емельян двумя пальцами ото лба изобразил пучеглазие. — У него сын в лесах.

— Ранен?

— Кто, Шурка? Черта ему сделается! Змеиная семейка. Рассказать тебе — не поверишь.