Ни имени, ни должности дорожного попутчика никто не знал. Он поднимался, уходил к себе, затем опять заглядывал в купе и терпеливо отвечал на жадные расспросы о фронтовом житье-бытье.

В Брянск прибыли в кромешный ночной час. Стоял мороз, из дверей вокзала вырывались клубы пара. Город был забит военными частями, на вокзале не повернуться. С помощью попутчика устроились в холодном проходе, на узенькой садовой скамейке. Попробовали дремать: пробирал мороз. Командир чертыхнулся, наказал держаться всем вместе, а он пока попробует узнать, когда ожидается ближайший поезд.

Не успел он выйти на перрон, послышались радостные голоса:

— Григорь Иваныч! Товарищ комбриг! Братцы, Котовский здесь!

Сбежались бойцы, окружили командира. В гуще шинелей, шапок, папах, картузов виднелось энергичное румяное лицо Котовского. Комбриг, выслушивая жалобы бойцов, сердился. Оказалось, в Брянске уже целую неделю стоит вагой с бойцами его бригады.

— Безобразие! — Котовский протянул Ольге Петровне небольшой кожаный чемоданчик, который составлял весь его багаж. — Возьмите, пожалуйста, под свою охрану, а я пойду. Надо организовать отправку людей.

Забегали железнодорожные служащие, к Котовскому стало наведываться местное начальство. К концу дня сформировался эшелон, подали паровоз.

До Харькова ползли две недели. В пути рубили на дрова лес, подавали к паровозу воду, ремонтировали разбитые пути. На станциях Котовский подбирал отставших бойцов и размещал их в перегруженном эшелоне.

В Харькове находился штаб 14-й армии. В начсанарме Ольга Петровна получила направление в 45-ю стрелковую дивизию. Котовский встретил ее в коридоре штаба, узнал о направлении и обрадовался:

— Хоть одного врача привезу!

Выехали вместе.

В пятнадцати километрах от Екатеринослава железнодорожный путь был начисто разрушен, пришлось пересаживаться на подводы. Здесь Котовского разыскал Черныш, привел ему лошадь. Вскочив в седло, Григорий Иванович сказал своей попутчице, что сегодня Екатеринослав освобожден от банд Махно. Он посоветовал Ольге Петровне сразу же обратиться в штаб дивизии.

Красноармейские части вступали в город через наспех отремонтированный мост. Стоял ясный день, на улицах толпился народ, открыты магазины, рестораны.

Вечером комбриг пригласил Ольгу Петровну в кинотеатр, шла картина «Рассказ о семи повешенных». Зрительный зал битком набит бойцами. Котовского узнавали, приветствовали, комбриг и его спутница скрылись в глубине небольшой ложи, где им достались места.

В конце фильма, когда осужденных подводят к эшафоту, Ольга Петровна услышала сбоку странный хрип, повернула голову и со страхом увидела, что ее спутник всем телом навалился на барьер ложи и, тяжело дыша, с перекошенным лицом, не отрывает глаз от сцены казни. Так продолжалось несколько минут, пока в зале не вспыхнул яркий свет. Котовский опомнился, увидел, что за ним наблюдают, и неловко встал.

— Идемте.

На улице после долгого молчания он негромко сказал Ольге Петровне:

— Не удивляйтесь. Это прошлое.

Она ни о чем еще не догадывалась, но сцена в кинотеатре впервые подтолкнула ее к мысли, что у человека, с которым она случайно познакомилась в дороге и которого с таким восторгом приветствуют встречные бойцы, за плечами большая и сложная жизнь. Не все ей в этой жизни было понятно, многого она не знала и, видимо, не скоро поняла бы и узнала, если бы не тот вечер в кинотеатре, а затем бесконечная прогулка по ночному городу, переулки, лавочки, бульвары и разговор, разговор…

Если верно, что каждое знакомство — это не только узнавание окружающего мира, но и открытие чего-то в самом себе, то вечер в освобожденном Екатеринославе после «Семи повешенных» был удивителен Котовскому как раз неожиданностью собственного поведения. Никогда бы не подумал, что способен болтаться ночь напролет по незнакомому городу, болтаться и болтать, в то время как дел невпроворот, по горло, и каких дел!

Но, значит, он чего-то еще не знал в себе!

Он привык, что дни проходят в звуках трубы, скрипе седел, гуле земли под копытами заходящих эскадронов, орет начхоз, вынимает душу ветеринар, — и вдруг неожиданный человек в помятой юбке, кофточке, грязноватых сапогах, у него маленькие руки, челочка на лбу, розовое ухо, губы… М-да, губы… Все же занятно, черт возьми! Жил, ни о чем не догадывался, и вот в вагоне, невзначай встречаешь его, этого человека, какой-то день, другой и уже хочется видеть его чаще и чаще и, расставаясь ненадолго, орешь, пусть, мол, ищет санупр бригады, там имеется врач Скотников… впрочем, нет, не надо искать Скотникова, он сам ее найдет — сам, то есть он, Котовский, — и он находит ее и предлагает первое, что попадется, — кино, а в зале тесно, сидеть приходится плотно один к другому, и оттого немножечко неловко, стеснительно, они нс смотрят друг на друга, но все равно чувствуют, что между ними уже что-то произошло, что-то протянулось, хотя ничего еще вроде бы не было сказано, ни словом, ни намеком…

Всю жизнь он сознавал свою неловкость перед женщинами и от застенчивости, чтобы не казаться неуклюжим, как бы застегивался на все пуговицы. Он знал, что за девушками надо ухаживать, но как? Гулять, дарить цветы? Что-то рассказывать?.. К удачливым парням, таким, как тот же Мамаев, который, видимо, знал какое-то тайное для женщин средство, если они липли на него, как на свою погибель, к таким он не испытывал никакой зависти. То, что другим доставалось от женщин так легко, ему представлялось гигантской жертвой с их стороны, оттого он и не терпел никакой похабщины.

Сцена казни в фильме заставила его забыть о своей спутнице. Опомнившись, он увидел, что Ольга Петровна изумлена, напугана и держится от него на расстоянии…

Заложив руки за спину, он вышагивал размеренно, неторопливо. Ольга Петровна шла с опущенной головой, смотрела под ноги. Да, напугал. Кавалер! На барьер полез, принялся что-то хрюкать. С лошадьми тебе гулять! И как всегда, озлобившись на свою неловкость, на проклятую свою неотесанность, он спросил, где она остановилась, куда ее, собственно, проводить, отверг робкую попытку дойти одной, без провожатого, и все в том же раздражении, шагая уже крупно, деловито, словно торопясь расстаться поскорей, стал зачем-то вспоминать, как караульные играют с арестантом «в жмурки»: вталкивают человека в круг и бьют, бьют смертным боем; как «по-научному» ведется протокол казни — записывается все, что говорил приговоренный, как он себя вел, хрипел и дергался; какая суета поднимается в полночный час, когда послышатся шаги солдат, идущих к месту казни, затем — самое страшное, самое неотвратимое — шаги в коридоре… И тут начинается! И все это слышно, слышно! Волосы дыбом… Сам он четырнадцать ночей готовился к такой минуте и — будь что будет! — собирался дать последний бой.

Но во что трудно поверить, так это в то, что в такие же жуткие ночи, в такой же смертной камере Михаил Васильевич Фрунзе, тоже ожидая часа казни, спокойненько сидел себе и занимался языками. Ну, может, и не спокойненько — спокойным там оставаться невозможно, — но факт остается фактом: человек пересиливал себя и брался за учебник. Вот это поразительно! Он, Котовский, дрался бы до последнего мгновения, но ни на что больше его не хватило бы. А Фрунзе… Гигантский человек, перед таким невольно снимешь шапку!

— Послушайте, — улыбнулась Ольга Петровна, — почему вы постоянно теребите себя за нос?

Он опешил, остановился.

— Да так, знаете… Привык. А что?

— Ну так отвыкайте! Как мальчишка. Гимназист.

В ответ он рассмеялся:

— Не отгадали. Не было.

— Чего не было?

— Гимназиста. Выгнали. Рылом, как у нас говорят, не вышел.

— A-а! Но нос все равно оставьте в покое. И идемте, мне назад. Мы далеко ушли.

— Ушли? — изумился он, оглядываясь по сторонам. — Как же это получилось?

Растерянный, он стоял перед ней с лицом мальчишки, пойманного с арбузом на чужом огороде.

И в эту минуту (потом она вспоминала о ней много- много раз!) ей подумалось, что сегодняшний вечер — это не просто поход в кино для приятного времяпрепровождения, а что-то неизмеримо большее… может быть, как раз то, что называется судьбой. Ей стало легко и просто взять его под локоть; и с той минуты, несмотря на поздний час, они пошли, не торопясь, не глядя по сторонам, всецело увлеченные расспросами и узнаванием друг друга.