Сверху вниз комиссар смотрел на его широкие плечи, на простоватое выражение грубого, обветренного лица.

На гимнастерке эскадронного отчетливо виднелись дырочки и невыгоревшие места от георгиевских крестов, — четыре креста заслужил он в мировую войну. На требование Котовского спять и выбросить царские награды Девятый сначала обиделся: «Григорь Иваныч, или нам их зазря давали?» Только узнав, что комбриг тоже имел Георгия, эскадронный смирился. «А дырочки оставь, — утешил его Котовский. — Скоро свои награды будешь носить». И точно: за взятие Одессы и Проскурова командир эскадрона Владимир Девятый дважды представлялся к ордену Красного Знамени, однако бои шли так густо, что награждения не поспевали за событиями.

— И вот еще что, — вспомнил комиссар. — Сократи ты, ради бога, свою трехдюймовку. На всю деревню поливаешь. У людей праздник, а ты… Ведь такое несешь — лошади пугаются.

Девятый надел фуражку.

— Говорю, как умею. А если кто хочет по-культурному, пускай вон к Кольке Скутельнику. У него баба ногти красит, а сам он сопли в карман складывает.

— Слушай, Палыч… ты сам понимать должен. Или к Григорь Иванычу захотел?

Кажется, самое неприятное миновало, и Девятый оживился.

— Так уж сразу и к Григорь Иванычу! Скажешь ты тоже, Петр Александрыч.

Эскадронный подмигнул желтоватым глазом и трубно кашлянул, прочищая свое знаменитое горло. Ну как с ним будешь говорить! Неистощимая ругань Девятого была неотделима от его пушечного голоса, а голосищем своим эскадронный гордился и даже форсил, потому что с недавних пор его зычный раскатистый бас стал считаться достоянием всей бригады. Нынешней зимой Девятому завидовали все командиры эскадронов: привалил же человеку божий дар! В боях они были одинаковы. Но на смотрах, на парадах… Тут Девятый сразу возвысился над многими. И он щеголял своим басом и выделялся, как прежде выделялся бесстрашием и отрешенностью от всего, что не составляло жизни его эскадрона.

— Разрешите идти? — спросил с ухмылкой Девятый, щелкнув каблуками и козыряя с той тяжеловесной щеголеватостью, какую вся бригада переняла от самого Котовского. Козыряние состояло из двух приемов: сначала к головному убору неторопливо поднимался сжатый кулак, а у самого козырька из кулака вдруг разом выбрасывались пальцы.

— Бросай, Палыч, свою похабель, серьезно говорю, — посоветовал комиссар. — От людей стыдно.

— Постараемся, чтоб стыдно не было.

Эскадронный снова, еще более лихо и четко, исполнил прием под козырек и, не опуская темной ладони, сделал поворот через левое плечо. Глядя, как кривоватые ноги эскадронного в стоптанных наружу сапогах отбивают шаг, комиссар покачал головой.

Скоро голос Девятого слышался у коновязи, где бойцы донимали начальника пулеметной команды Николая Сливу, чистившего пулемет.

— Мыкола, а Мыкола… — канючил Мартынов, боец из эскадрона Девятого, неторопливо седлая свою гнедую, отдохнувшую и вычищенную лошадь.

Начальник пулеметной команды знал зубоскальство Мартынова и не отзывался, занятый своим делом.

У Сливы страшное лицо. В прошлом году пуля попала ему под глаз и пробила голову навылет. Удивительно, но Слива остался жив. Когда он, провалявшись в лазарете десять дней, снова явился в полк, бойцы воззрились на него, как на восставшего из мертвых. Мартынов назвал Сливу «чудом медицины». Другой бы на его месте брякнулся на землю и ногой не дрыгнул.

Свежая рана изуродовала лицо Сливы: стянулась кожа под глазом, отчего отворотилось нижнее веко и задрался нос. Но доброты человек был редкой, и недаром приблудившаяся к бригаде детвора не чаяла в нем души. Все свое время он отдавал детям, о себе ему некогда было подумать. И даже Котовский, строгий к внешнему виду бойцов, прощал ему вечную неряшливость, отлично зная, на что у начальника пулеметной команды уходит все свободное время.

— Мыкола, а Мыкола, — не отставал Мартынов. — Ты слышишь?

— Ну чего тебе? — простодушно отозвался наконец Слива, заранее зная, что Мартынов готовит бойцам потеху.

— Мыкола, или это у вас секта какая, что ли?

— Какая еще секта? — удивился Слива. В руках он держал густо пропитанную оружейным маслом ветошь.

— Да волосы, я гляжу, у тебя на харе совсем не растут. Ты не из скопцов, случаем?

Приседая от хохота, бойцы восторженно лупили себя по коленям:

— Ну Мартын!.. Ну скажет!..

А тут еще, улыбаясь во весь рот, что-то пристегнул Мамаев, «Мамай», дружок Мартынова, и хохот загремел с такой силой, что из штаба, в окошко, высунулось удивленное лицо Юцевича.

Глядя на хохочущие кругом рожи, начальник пулеметной команды обиженно захлопал светлыми ресницами, но тут же, вспомнив о разобранном пулемете, забыл обо всем. К войне он относился, как мужик к своим обязанностям. День-деньской он хлопотал по своему машинному хозяйству, и не было часа, чтобы его умелые руки искусного пулеметчика не нашли себе какого-либо занятия. В складках стареньких, кое-как залатанных сапог Сливы запеклась еще прошлогодняя пыль, зато пулеметы, все до одного, напоминали опрятных, ухоженных детей у заботливой матери. Самозабвенно работая на войну, содержа свои пулеметы в постоянной готовности к бою, Слива тем не менее слыл самым добродушным человеком в бригаде. Помимо детворы он любил голубей, и пулеметная команда первого полка напоминала кочевой голубятник. Птицы, как и дети, чувствовали душу этого незлобивого человека. Голуби садились ему на плечи, на голову, он брал их в руки и поил изо рта. Гнездились они в пустых патронных ящиках; они настолько привыкли к боевой обстановке, что при первой же стрельбе дружно забивались в свои укрытия и не высовывали носа.

По распоряжению Котовского детей и голубей Слива вынужден был оставить в Умани, на зимних квартирах. Он тосковал без своего беспокойного шумного окружения, но всей душой верил, что эта разлука продлится месяц, не больше…

Помещение штаба постепенно заполнялось, подходили вызванные командиры. В избе становилось тесно. Последними пришли командир первого полка Попов и комиссар полка Данилов.

Вчера, выговаривая Юцевичу за расхлябанность командиров, Котовский в какой-то степени был прав. Начальник штаба отчетливо улавливал, что в настроении собравшихся не было обычной сосредоточенности, какая предшествует ожидающимся боям. Для них настоящая война закончилась в прошлом году, когда бригада хитроумным и мощным броском заняла Проскуров и Волочиск и отбросила остатки разгромленного врага за реку Збруч, за пределы республики. По сравнению с тем, что было, борьба с Антоновым представлялась им скорее командировкой, после которой эскадроны вновь вернутся в уже обжитую, уютную Умань.

Начальник штаба одернул гимнастерку, заученным движением провел большими пальцами обеих рук под туго натянутым ремнем и, легонько стукнув в дверь, вошел в ком- пату к комбригу. Котовский, уже готовый, блистая выбритой головой, стоял у окна и задумчиво рассматривал небольшую фотографию — бледный, выцветший снимок миловидной женщины. Одетый комбриг выглядел строже и, как показалось Юцевичу, намного старше всех окружающих. (В голове начальника штаба мелькнула мысль, что скоро Котовскому исполнится целых сорок лет. «Не забыть поздравить!» — наметил для себя аккуратный Юцевич и тут же мысленно вписал это мелким почерком в свою записную книжечку.)

Короткая суконная гимнастерка Котовского собрана сзади, из широкого кожаного ремня, затянутого до предела, вырастает массивный корпус. Грудь и шея комбрига так и просились наружу, однако он затягивал их в служебное сукно, как бы подчиняя всего себя какой-то большой, издавна выбранной цели, и это подчинение стало для него привычным образом жизни. С некоторых пор Котовский брил усики, оставляя лишь квадратик под самым носом.

Юцевич, тайно любуясь своим комбригом, находил, что подрезанные таким образом усики придают лицу Котовского что-то окончательно командирское.

Пряча фотографию в нагрудный карман, комбриг взглянул на тихо стоявшего начальника штаба из-под приспущенных век, чуть надменно, как бы стесняясь, что его застали за таким неслужебным занятием. Фотография, однако, никак не укладывалась в карман — цеплялся, заворачиваясь, уголок, — и Котовский, засунув ее как попало, сердито застегнул карман.