— Да ничего, телефон проверяю. Запиши номер, на всякий случай. Я протянул себе ветку от Митрича. 48, а дальше все семерки. Не забудешь ни в жисть.

— Я о тебе, алкаш, и так никогда не забуду. Тут ко мне уже полподъезда приходило с претензиями. Ты зачем бутылки в окно выбрасывал?

— Только на газон, только на газон. И только ночью.

— А что за гондоны под диваном?

…Вот тут Федор был прав. Уходя, я сделал генеральную уборку. Но под диван, конечно, заглянуть забыл. Сейчас Федор начнет свирепеть. Пора переходить на английский. Он это любит. Заодно послушаю, как у него с языком после Англии.

— Sorry, Fred. It’s my mistake. Very, very sorry. But it was Vasja. I mean he had a finger in the pie.

— Finger? I thought it for another organ… I’m gonna kill’em.

— It would be right solution. Your English now is more perfect than usually. Had you some problem in England? I say — language problem?

Вот сейчас он будет добреть! Или нет?

— Ha-ha. You know people complimented me on my English, but I understood a little. In the end I’ve begun to comprehend but was time for me to go home.

— How much did you drink?

— I was a total abstainer. Two months. Imagine? —It’s unbelievable! And how are you now? Listen Fred, I’ve got a bottle of vodka.

Я нагло врал. Ее уже и половины не было. Но я-то знал, что Федор в это время из дома не вылезет.

— »Siberian», Fred. 45 proof!

Я гнал дуру. Водка была обычная «Пшеничная». Да еще и поддельная. Палево такое голимое, что пиздец!

— Sorry. I have very many problems. After you. And moreover I must get up early tomorrow morning.

— It’s a pity… Bye, then!

— Bye, Алкаш!

Краем глаза я все это время смотрел на экран телевизора, шла какая-то мура с Гомесами и Педрами. Потом начались местные новости. И красивая дикторша с казенным голосом вдруг начала говорить о собаках.

— »… За последние два месяца, по данным Госсанэпиднадзора, в городе появилось много бродячих собак. За это время отмечено более тысячи случаев нападения на людей, из которых 32 человека госпитализировано. В эту статистику не попали, разумеется, лица, которые не обращались по этому поводу в лечебные учреждения…».

На экране прошли кадры, где на фоне грязного фургона с надписью «Спецавтотранс» два конченных отморозка пытались связать два слова об их героической работе. Один из них показывал изуродованный палец. Потом вдруг отморозки с видеоэффектом ушли в диафрагму и возникла городская свалка. Съемки велись издалека, на пределе возможности трансфокатора. На большом расстоянии от оператора стали заметны несколько собак, быстро передвигающихся в одном им известно направлении.

— »…Вчера шоферы, вывозящие мусор на полигон твердых бытовых отходов, в просторечии именуемый «свалкой», отметили одну странность — к вываливаемому из грузовиков содержимому не сбегались местные бомжи, которых здесь всегда было много. Как оказалось, их просто не осталось в живых. Сегодня утром наряд милиции обнаружил полусъеденные тела нескольких несчастных. Были найдены также трупы собак…».

Камера с близкого расстояния стала показывать останки нескольких собачек небольшого размера.

— »…Бездомные люди и собаки всегда жили на свалке, иногда дружно, иногда не очень, но таких случаев не было никогда. Наверное, очень трудно будет узнать, что же произошло между собратьями по несчастью. Свидетелей-людей не осталось. Свидетели-собаки говорить не умеют. Да и не спешат дать интервью…».

И опять прошли издалека снятые кадры убегающих в неизвестность собак. Что-то мне почудилось в их движениях, какая-то странность.

— »…Одно известно точно — этот «бой местного значения» собаки выиграли. Теперь свалка принадлежит им…».

Я потянулся к бутылке, плеснул себе грамм пятьдесят, выдохнул, но в это время дверь открылась и я оказался в радостном водовороте из двух собак и Митрича.

— Ну ни ебаный ли насрать! — заорал Митрич. — Я тут охраняю территорию, а он мою, честно заработанную, водку хлещет!

Митрич матерился как бог. Фразы, придуманные им были настолько совершенны и фантастически невозможны, что мне оставалось только восхищаться ими.

— Я тебя до утра, что ли, ждать буду? Кстати, вон посмотри, на свалке бомжей собаки порезали.

— Да слышал я уже сегодня! Ты еще радио не слышал. Они там наверху совещаются, будут операцию проводить. По уничтожению. Пока за бомжиками нормальные люди не пошли в расход. Плесни-ка мне!

Я плеснул. Карат подошел ко мне, сунул свою морду мне в руки и вздохнул — глубоко и недовольно. Не любил он, когда я курил в комнате. Грей, большой и темный, потоптался вокруг стола и решительно сел возле входной двери.

Он помещения не любил в принципе и заскочил просто за компанию с Каратом.

— Митрич, выпусти Грея, в гробу он видел — здесь сидеть.

Митрич в это время цедил водку, высоко запрокинув голову и просто молча поднял указательный палец вверх, дескать — не мешай. Допив, он крякнул, закусил пластинкой давно загнувшегося сыра и оглянулся на Грея.

— Ясен хрен, сейчас выпущу. Там, кстати, через часок мужики припрутся… с пойлом. Надо бы встретить. Звонили…

— Грей встретит.

Митрич заржал, как умирающий конь:

— Этот встретит! Помню как-то, месяца два назад, уснул я на дежурстве, а Васька твой не знал и пришел с нею, с родимой. Орал-орал с улицы, подумал — я на обходе и перелез через забор, придурок. Так два часа на крыше склада стоял, пока я не проснулся. Да еще успел залезть, хорошо. А так бы порвал его Грей, как грелку.

…Ночка обещалась быть та еще.

…Через час меня чего-то сморило и я вышел на улицу. Митрич пошел на КПП встречать мужиков, а я пролез через колючую проволоку изгороди и, добравшись до своего любимого пенька, сел на него покурить. Здесь была довольно большая полянка и, поэтому, когда глядишь вверх — видно небо. Звездное небо. Далекое-далекое. Не такое, как в моем родном городе. Там воздух чистый и небо кажется близким, как будто рядом. И оно не черное, не такое беспросветно черное, как здесь. У него сиреневый цвет. Цветет сирень — и жара кругом, и осы, и гусеницы бражников ползают по листьям, самые красивые гусеницы из тех, что я видел, и суетится мир вокруг… А она темная стоит, неподвижная, с тяжелыми листьями, холодная и запах от нее холодный и наплевать ей — и на мир, и на сиреневых бражников, и на жару. Тоска. Сиреневая тоска. Когда это было…

Я сидел, курил, пока не услышал шелест листьев. Это, растянув рот в своей бесподобной улыбке, искал меня по запаху Карат. Он вынырнул из зарослей, подбежал ко мне и сел рядом. Я погладил его по голове.

«Тебе здесь нравится?»

«Конечно. Я много лет провел в квартире. Знаешь, как там трудно дышать?»

«Знаю. Я сам не люблю квартиры. Просто мы люди и не умеем жить иначе.»

«Знаю. Вы смешные.»

«Ты все время смеешься. Тебе весело?»

«Редко. Но когда смеешься — легче жить. Ты не уйдешь от меня, как старая хозяйка?»

«Она не виновата. Она просто очень долго жила. Устала.»

«Я помню. Но ты же молодой?»

Я засмеялся.

«Как сказать. У нас с тобой по разному течет время.»

«Я слышу твое сердце. У меня оно гораздо быстрее.»

«Я и говорю — по разному. Я постараюсь не уйти. Но если уйду — не злись на меня. Моей вины в этом не будет.»

«Ладно, не буду. Только ты все равно не уходи… Ты все время думаешь о Грустной Лисе. Почему?»

«А ты о своих суках не думаешь?»

«Иногда думаю. Но не так сильно. Зачем так сильно?»

«Не знаю. Давай, помолчим?»

«Давай.»

Мы сидели под звездным небом и молчали… Как давно это было, как дивно это было и как это ни хуя потом не повторилось!

…Тишину разорвал дикий баянный аккорд, за которым последовал залихватский перебор сумасшедшей частоты. И совершенно, восхитительно пьяный голос Митрича изобразил бесконечную степь да степь кругом в неизвестном мне варианте от корки до корки. Митрич пел вдохновенно, совершенно не вдумываясь в смысл слов, а только бесконечно очаровываясь звучащей внутри него музыкой. Впрочем, голосом его бог не обделил и кое-где, местами, его песня даже была гениальна. Карат вопросительно поднял голову и посмотрел на меня. Я пожал плечами.