Раму, чиркнув спичкой о коробок, поднес лепесток пламени к сигарете господина.

Ранджит глубоко затянулся и, пустив кольцами дым в потолок, сказал, растягивая слова:

— Завтра утром чай пусть принесет мне Зита. Понял? А теперь убирайся отсюда.

Грустный Раму вышел и в молчании плотно прикрыл за собой дверь.

Младший брат Шейлы — Пепло рос смышленым и наблюдательным. Ему было уже десять лет.

Отрок в душе любил Зиту, а к Шейле относился преднамеренно грубо и всегда подшучивал над ней.

Пепло увидел, как Зита чистит ботинки, и ему захотелось помочь ей.

— Сестра, — сказал он, — давай я почищу ботинки.

— Спасибо, Пепло!

И вдруг Зита вздрогнула от ужаса, вспомнив, что оставила включенный утюг на сари Шейлы.

— Мама! Смотри, что она наделала! Она нарочно сожгла мое самое любимое сари! — притворно плачущим голосом заныла Шейла.

— Вот, вот, — вмешался дядя, — забили голову бедной девочке работой: сделай то, сделай это! Сколько у нее хозяев! Да еще твой Ранджит!

— Замолчи! Тебя не спрашивают, — взорвавшись, осклабилась Каушалья.

Бадринатху показалось, что она стала увеличиваться в объеме. Глаза ее округлились при виде прожженного сари и стали медленно вращаться.

Давление «парового котла» дошло до предела, еще секунда — и будет выброс.

Побагровев от возмущения, на какое-то мгновение Каушалья не находила выхода своему негодованию. Гневная стихия захлестнула ее. Все дремлющие в ней инстинкты тигрицы обнажились с первобытной силой, и она закричала:

— Негодяйка, я убью тебя!..

Зита, бледная, испуганная и взволнованная, подбежала к Каушалье и в отчаянии, сложив руки на груди, умоляла:

— Тетя, простите, я не хотела, тетя, простите!..

Она дрожала, как пальмовый лист на ветру. Бедная девочка!

Сердце ее так колотилось, что казалось, вот-вот выскочит из груди, и она ничего не смогла сказать, кроме: «Тетя, простите, я не хотела».

Сиротское сердечко учуяло надвигающуюся грозу. Слезы ручьями потекли из ее прекрасных глаз, в которых отражались страх, беспомощность, боль и смятение. Это были глаза Лолиты, ее матери, чистые, как воды Годавари, но в этот миг они помутились, и волны горечи и страдания прокатились по ним. Зита плакала навзрыд.

— Ты все врешь, негодяйка. Ты нарочно это сделала. Ты сделала это из зависти к моей дочери! Ты мстишь ей, — не унималась тетка, сотрясая воздух полными, побагровевшими руками.

Свекровь, бабушка Зиты, почуяв недоброе, с трудом перебралась в кресло-каталку и, сверкая плохо видящими глазами, выкатилась на площадку.

Выбежал Бадринатх, дрожа и приговаривая несвязные слова. Он то и дело повторял:

— Каушалья, успокойся!

— О-о-о! Ты жалеешь эту сиротку? Я ей покажу, как издеваться надо мной и моей дочерью!

— Я убью тебя! — с визгом повторила она и надвинулась всей своей массой на Зиту. Халат ее развевался и бушевал, как водопад в пору дождей. Каушалья была грозна, как разгневанный Индра — Бог-громовержец, метающий огненные стрелы.

— Тетя, простите, это не так, как вы говорите. Я не хотела. Все получилось случайно, — повторяла, вся в слезах, бедная девочка.

— Каушалья, успокойся, — с трудом вставил реплику Бадринатх, но все было тщетно.

Ливень и град брани сотрясали дом.

Бабушка подкатила к Зите и обняла ее.

— Бабушка, я не виновата, дядя, я не виновата, простите меня, помогите мне, бабушка! — и она рухнула на ее грудь.

— Долго я терпела твои выходки, но теперь — все! Прочь от меня! Будешь сидеть в комнате на замке. Будешь там сидеть до самой смерти, — с пеной у рта отчеканивала взбешенная тетка.

Зита убежала в свою комитату. Слезы застилали ей белый свет. Наощупь она добралась до кровати и упала на нее, как подкошенная, рыдая и причитая:

— Мама, милая, возьми меня к себе! Нет никого у меня на свете. Зачем вы оставили меня здесь одну? Мама, милая, и драгоценный мой отец, возьмите меня к себе. Дорогие мои, возьмите меня к себе!..

С этой безутешной мольбой, орошаемой горючими слезами, бедная Зита и уснула.

За обеденным столом, накрытым белой скатертью, присутствовали все члены семьи, кроме Зиты.

Второй день она была заперта в своей комнате.

Раму несколько раз в день подходил к закрытым дверям и глубоко вздыхал. Он очень любил девушку. Переживал за нее. Но что мог он сделать? Он всего-навсего слуга, раб, а быть рабом у таких злых и невежественных людей — сущий ад.

Шейла — деспотичная пустышка, Каушалья — взбалмошная, подлая и лицемерная, жадная и грубая женщина, добравшаяся до чужого богатства и возомнившая себя царицей; Ранджит — известно — проходимец и приживальщик, хоть и щеголяет английским костюмом и привычками, но издевается над слугами, как истинно восточный деспот.

Каждый божий день Раму срезал лучшую розу из гюлистана Рао, отца Зиты, и приносил ей, чтобы она прикалывала цветок к своим чудным волосам. Он часто рассказывал ей об ее отце и ее матери, Лолите. О том, какие это были благородные и образованные люди. Рао был истинным, дважды рожденным брахманом.

Под сенью родительского дома, на солнечном берегу, у лодок, стоявших у причала, в тени салового леса и смоковниц, вырос прекрасный сын брахмана, юный сокол Рао.

Солнце покрывало загаром его тело при купаниях, при священных омовениях, при жертвенных обрядах. Светлые мысли вливались в его черные очи в манговой роще, при песнях матери, при поучениях мудрого отца.

Он упражнялся со своим другом-сверстником в словесных состязаниях, в искусстве созерцания с целью самоуглубления. Он уже мог беззвучно произносить слово «Ом», наделенное магической силой триады, отождествляющей мир богов: Брахма, Вишну, Шива.

Уже в глубине своего существа он познавал Атмана — вселенскую душу, — непреходящего, со вселенной единого.

Сердце отца наполнялось радостью при виде сына; великого мудреца и священнослужителя предвидел он в нем, князя среди брахманов.

Любовь зарождалась в сердцах юных дочерей брахманов, когда Рао проходил по улицам Бомбея, с лучезарным челом, с царственным взором, с узкими бедрами.

— Раму, скажи, какой была моя мать? — спрашивала Зита, оглядываясь, не зовут ли ее тетя или сестра.

— О! Лолита, дочь брахмана, влюбилась в твоего отца, когда ей было двенадцать лет. Их родители договорились о свадьбе заранее. Лолита и Рао вместе учились в Бомбейском университете. Лолита изучала живопись и язык, а Рао, как мне говорили, — философию и богословие. Твоя матушка, Зита, была красива, умна, обходительна, добра и очаровательна, как ты!

— Ах, Раму, ты уж скажешь! Разве я красивая?

— Зита, ты — роса на цветке лотоса, ты — роза в саду Индии, ты — прекрасна.

— Простота, Зита, — продолжал Раму, — не нравится уму вычурному, перегруженному цивилизацией, изощренному в вечных играх в жизнь, а потому людям, обладающим таким умом, она претит, как когда-то англичанам; они выкорчевывали пальму или банановое дерево, а на их место сажали сосну. Лолита любила петь и танцевать. Играла на ситаре и рояле.

Она любила древнюю индийскую одежду, особенно всевозможные сари, тонкие, как паутинка, с вышитыми на ней цветами. Эта первобытная одежда, скроенная и прилаженная самой природой, приводила ее в неописуемый восторг.

— Раму, а какие у нее были сари, украшения? — спрашивала зачарованная речами слуги-друга Зита.

— О, Зита, много, я толком не знаю, но слышал, что у тетушки в комнате, кажется, есть шкаф, где все они хранятся. Это твое приданое.

— Да, Раму! Как это прекрасно! — воскликнула Зита и тут же насупилась. — А мне они, может, вовсе и не достанутся?

— Нет, нет, милая, есть, говорят, завещание твоих родителей, вся опись твоего богатства, и некий господин адвокат в роли твоего опекуна, якобы, следит за этим.

— Ну ладно, хорошо, Раму, я побежала!

И, как всегда в таких случаях, у Раму сильно билось сердце.

И Раму вспоминал счастливое лицо Зиты, ее сияющие глаза газели.