— Ништяк!

Бутылка не разбилась. Ванюшка нагнулся и поднял ее, понюхал горлышко. Запах коньяка еще не выветрился, этикетка не поблекла, только мураши успели понабиться и задохнулись на донышке пьяные.

«Вчера брошена», — отметил про себя Ванюшка.

Находка обрадовала его. Он стал крутиться на том месте и увидел следы на влажном песке, намытом ручьем, бежавшим здесь после дождя. «Амбал!»

Ванюшка поставил свой сапог рядом с отпечатком подошвы. Она оказалась на целый палец больше. А он носит сорок шесть с половиной…

«Конечно, Гурьян», — разочарованно подумал Ванюшка.

Сколько ни лазил он по старой гари, следов Антошки и его дружка так и не смог отыскать.

«Пойду погляжу, куда этих понесло», — решил Ванюшка.

Странно вели себя тут Профессор с Гурьяном: спускаясь с гольца, они будто задались целью оба оставить после себя как можно больше следов.

«Дорожку кому-то метят», — догадался Ванюшка.

На зеленой лужайке у подножия горы они долго отдыхали. Окурков набросали, вытоптали все вокруг. А потом прошли еще с километр или чуть побольше и сели обедать. Ванюшка увидел в траве две консервные банки. На крышке одной из них была ярко нарисована красная икра.

«Не бедствуют!» — хмыкнул Ванюшка.

Профессор с Гурьяном к речке не пошли, свернув в противоположную сторону — в хвойное густолесье. Ванюшка, поколебавшись с минуту, направился по их следам.

Глухо и молчаливо было в темном сыром бору. Кроны деревьев так плотно сплелись, что лишь изредка мелькал над головой маленький лоскуток голубого чистого неба или бил как луч прожектора под ноги солнечный зайчик. Пахло тленом, мохом, плесенью, грибным духом и распаренной хвоей. Воздух стал таким густым и тяжелым, каким он бывает в прокаленном солнцем балагане из еловых лап в знойные дни.

Деревья стоят вкривь и вкось. Как спутанный ветром и сломанный снегом сухой камыш по весне. А на земле навалены вперехлест. Умрет лесина, а ей, бедняге, и упасть некуда — виснет на плечах соседей. Встречаются такие огромные колодины, что трудно понять — бугор это или замшелое мертвое дерево.

«Куда же их несет? — забеспокоился Ванюшка, но тут же и ободрил себя: — Дайка, может быть, где-то тут у них. Золотоносный ручей нашли или ключ».

Он пошел тише, осторожнее. «Наше от нас не уйдет!» — вспомнились вдруг слова Гурьяна. О чем же это сказано? Можно подумать, что и о самородочках.

Чем глубже забирался Ванюшка в таежные трущобы, тем глуше они делались и непролазнее. Уж сколько раз ему приходилось опускаться на колени и пробираться на четвереньках под повисшими на своих собратьях толстенными соснами, чтобы сократить путь, не обходить эти завалы. След Профессора и Гурьяна был хорошо виден в помятом папоротнике.

Вот над отжившими свое великанами две живые сосны, словно в смертельной схватке, вцепились друг дружке в горло: ветер или старческая немощь столкнули их лбами. А береза тянулась, тянулась к солнцу, да так и не смогла дотянуться — изросла вся. Ствол ее не выдержал тяжести макушки и согнулся в дугу, будто в поклоне…

«Рыси любят такие глушняки», — опасливо оглянулся по сторонам Ванюшка.

Чак с Дружком тоже присмирели. Забежав немного вперед, принюхиваются, крутят головами, навострив уши.

Тихо в бору. Птицы и те не лезут в эти безрадостные дебри. Один трудяга дятел точно пешней лед долбит, глухо и монотонно колотит носом по сырой лесине.

След в папоротнике привел Ванюшку к двум соснам, вставшим на краю прогала. Нижние мертвые сучья их скрестились на высоте груди. Ванюшка нагнулся, чтобы нырнуть под них, но его опередил Чак. Пропуская собаку, командор посторонился, и в этот момент что-то большое я тяжелое просвистело со страшной силой у него над ухом. Оглянувшись, он так и обмер, сев в папоротник: меж темных корней выворотня покачивалась эвенкийская пальма — длинное копье с ножом на конце.

— Ништяк! — прошептал в ужасе Ванюшка. — К самострелу[20] меня вели…

У озера Кругляша, где мы условились встретиться с нашим командором, его не оказалось, хотя прибыли мы туда уже под вечер и были уверены, что он нас ждет.

— Ничего страшного, Миша, — сказал Кольча. — Очевидно, напал на след золотничников.

Он все еще не отошел от пережитого потрясения. Горько, обидно и очень стыдно ему сознавать, что не сумел воспользоваться «правом на мужество». (Его выражение, если не забыли.) Девчонка не растерялась, а он растерялся. Правда, не без моей помощи. Я же им закричал: спасайтесь!

Недалеко от озера в березняке мы выбрали крохотную полянку и поставили так палатку, чтобы ее никто, кроме птиц, не смог увидеть, если только не наткнется на нее. Вечер уже надвигался. Галка ужином занялась, повесив котелки на сделанный мною таган, Кольча принес охапку смолья.

— Миша, только честно, ты меня презираешь? — начал он угрюмо, когда Галка ушла за водой. — Стыд и позор — бросил в беде товарища!

— А если бы мотор не завелся? — спросил я.

— Ты же бревном загородил дорогу!

— А вдруг бы оно сломалось?

Кольча ничего мне не ответил. Я чувствовал себя тоже скверно: уж если кто и виноват в том, что Кольча бросил шитик, так это прежде всего я сам. Так и сказал ему, но Кольче от этого не стало легче.

— Пошли, оглядимся тут, может, командора встретим, — предложил ему я, чтобы отвлечь его от тягостных дум.

— Только вы недолго, мальчики, — попросила Галка, вернувшаяся как раз с речки. — Мне одной страшно.

«А кто тебя тянул сюда?» — вертелось у меня на языке, но злости на нее не было, поэтому я промолчал.

Спустившись к берегу, мы пошли вдоль речки на угор по луговине. Ветерок трепал буйное таежное высокотравье. У нас его дурниной зовут. Такая травища выдуривает, что заезжай в нее верхом на лошади — головы будет не видать. Заблудиться дважда два. Собаки и те робеют, стараясь держаться поближе к хозяину. Выше всех вымахивают всегда дудники, медвежьи пучки. С вихрастыми такими зонтиками на макушках. Суставчатый стебель их бывает толщиной с добрый стяжок, а в высоту поднимается до трех с половиной метров. Мы мерили сколько раз. Выше, правда, не находили, но наверняка есть и выше, тайга большая. Запах у медвежьих пучек терпкий и очень-очень стойкий. Вот бы научиться из них одеколон делать! Приятный запах, нам он нравится. У меня с этими пучками связаны хорошие и не совсем хорошие воспоминания, но все равно это запах моего детства.

«А ну-ка, неслух, дай я твои лапки понюхаю! — скажет, бывало, мама, встретив меня вечером у ворот. — Я так и знала, опять по тайге шалыганили! — и подзатыльничек для порядка. — Рано тебе еще в тайгу шастать».

Чем мы только не мыли руки перед возвращением домой — ничего не помогало. Даже няша болотная, остатки сгнившей травы, не могла перешибить запах медвежьих пучек…

— Мишаня, чем не тайничок? — оправдывался Колян, когда мы подошли к длинному узкому островку, расколовшему Кутиму пополам.

Островные березы протянули руки нашим береговым, сомкнули пальцы и образовали темную узкую пещеру над протокой. Загоняй лодки — и никто их тут не увидит. Дальше плыть нам уже нельзя — обмелела Кутима.

Я заглянул в «пещеру». Вода на дне ее сочилась по камням и казалась зеленой от нависшей листвы, как бутылочное стекло. Основное русло на той стороне острова.

Вдруг за спиной у нас в траве раздался резкий свист, мы с Кольчей разом оглянулись, сорвали с плеч ружья. Послышался где-то очень близко шорох, зашевелились сочные листья бадана, и я услышал чье-то запаленное дыхание. К нам кто-то подбирался не таясь. Зверь или человек?

— Падай! — шепнул я Кольче.

Мы повалились под березы. Шорох все ближе. Мушка пляшет на конце моего ствола.

Бах! Опередив меня, Кольча первым спустил курок.

Из травы со злым лаем выскочил Чак. «В кого, мол, палите вы, обормоты?!»

Таких каверзных случаев в жизни таежного охотника Чака наверняка еще не бывало.