Хулио Кортасар

Киндберг

Киндберг... странное название, взять и перевести не вдумываясь, с ходу - детская горка, а можно иначе: милая, приветная гора, впрочем, какая разница, место и место, куда приезжают вечером прямо из ливня, который, бешено фыркая, лупит по ветровому стеклу; старый отель с уходящими вглубь галереями, где все устроено так, чтобы разом забыть, что снаружи по-прежнему льет, скребется, стучит, - словом, место, где можно переодеться, отойти душой, укрыться от непогоды, от всего; а вот и суп в большой серебряной супнице, белое сухое вино, ты ломаешь хлеб, и первый кусок - Лине, она держит его на ладошке, точно щедрый дар - так оно, отчасти, выходит! - и вдруг дует на него, поди пойми зачем, но до чего красиво взмывает, вздрагивает ее челка, и это дуновение, будто слетевшее с руки, с хлеба, приподнимает наконец занавес крохотного театра, и Марсело сможет теперь увидеть выбежавшие на сцену мысли Лины, образы и воспоминания Лины, которая жадно глотает душистый суп, не переставая улыбаться.

Но нет, чистый, почти детский лоб - без единой складки, и поначалу лишь голос роняет по крупинке что-то от ее сути и дает возможность увидеть Лину в первом приближении: она чилийка, да-да, а то, что непрерывно напевает, знакомая тема Арчи Шеппа, ногти слегка обкусанные, но чистые, удивительно чистые, при том что все на ней мятое, грязное после автостопа, после ночевок на фермах, в сараях и других пристанищах молодежи. Молодежь, смеется Лина, схлебывая с ложки суп, точно голодный медвежонок, клянусь, ты не имеешь о ней ни малейшего представления - это ископаемые, поверь, ходячие мертвецы, как в том фильме ужасов Ромеро.

Марсело чуть было не спросил, что за Ромеро, но не стоит, пусть себе болтает, так занятно вдруг оказаться рядом с искренним восторгом от горячей еды, с радостью от комнаты, где ждет, потрескивая, горящий камин, - словом, всего, что вместил в пузырик буржуазного достатка верный покровитель приезжих с тугими бумажниками; и об этот пузырь дробится, разлетается пылью дождь, точь-в-точь как под вечер, в сумерках, он дробился о молочно-белое лицо Лины, стоявшей у края дороги, на опушке леса, что за нелепое место для автостопа? - почему нелепое, ведь повезло же, ну-ка ешь, медвежонок, налей себе еще супа, смотри - заболеешь ангиной, волосы совсем мокрые; но камин ждет, весело потрескивая там, в комнате, где красуется широченная кровать в стиле ампир, зеркала до полу, столики с гнутыми ножками, бахрома, портьеры, да-да, так с чего ты стояла там под таким ливнем, ну скажи, твоя мама всыпала бы тебе по первое число?

Ходячие мертвецы, повторяет Лина, путешествовать надо в одиночку, дождь, конечно, не подарок, но в этом плаще, поверь, не промокнешь, разве что волосы и ноги немного, вот и все, ерунда, в случае чего - таблетка аспирина... Опустевшая хлебница снова полна верхом, и медвежонок лихо расправляется с мягким батоном масло - мечта, а ты что делаешь? Почему разъезжаешь в такой роскошной машине, а почему ты? а-а-а, ты - аргентинец! И в один голос - да, вот он, счастливый случай, не подкачал, надо же, не остановись Марсело за восемь километров отсюда - промочить горло, эта лесная зверюшка сидела бы сейчас в другой машине или торчала в лесу под дождем, кто я? - агент, торгующий прессованными плитами, да-да, без конца в разъездах, а сейчас надо добить два дела сразу. Лина слушает сосредоточенно - что такое прессованные плиты? разумеется, малоинтересная тема, но куда деваться, не соврешь, что ты - укротитель зверей, или кинорежиссер, или, чего там, Пол Маккартни, соль, пожалуйста. Поразительно: как она вдруг резка в движениях не то птица, жучок, нет - самый настоящий медвежонок, пляшущая челка и прихотливый мотив Арчи Шеппа, та-ра-ра, у тебя есть его пластинки, то есть как? а-а-а, ну понятно, Н-да, понятно, усмехается про себя Марсело, выходит, у него не должно быть этих пластинок, но самое смешное - вот идиот! - что они есть и временами он слушает их с Марлен в Брюсселе, вот так, только ему не дано вжиться в них, как Лине, которая мурлычет Арчи Шеппа чуть не после каждого глотка, ее улыбка - все разом: свободный джаз, кусочки гуляша, автостоп, промокший медвежонок, та-ра-ра, никогда так не везло, ты молодчина! Да, молодчина и не промах, Марсело напевает любимую мелодию - вот он его реванш! - но мяч вне игры, это - аккордеон, а она - другое поколение, старина, она - зверюшка, Арчи Шепп, а не танго, че!

И томительно-сладко щекочет, сводит легкой судорогой все время, с той самой минуты, когда они свернули в Киндберг; машина стоит в огромном ветхом ангаре,старуха светит на дорогу допотопным фонарем, Марсело - чемодан и портфель, Лина - рюкзак и хлюпающие шаги, приглашение на ужин принято еще в дороге, поговорим-поболтаем, дождь как из пулемета, какой смысл ехать на ночь глядя, давай остановимся в этом Киндберге, поужинаем, - о, прекрасно, спасибо, ну просто здорово! ты пообсохнешь, а лучше остаться до утра, пусть льет, пусть льет, а зайчишка переждет, ха-ха, конечно, ой, как тепло в этом отеле, вот красота! последняя капелька на челке, рюкзак через плечо, лесной медвежонок, герлскаут с добрым дядюшкой, я закажу номера - обсохнешь до ужина. И опять это горячее щекотное внизу, иголочками, а Лина вскидывает глаза, сплошная челка - номера? чего ради? бери один на двоих! Он смотрит в сторону, и снова щекотно тянет, расприятнонеприятно, тогда - о чем речь, тогда чудо, тогда - зверюшка, супчик, камин, ну и ну! еще одна в твоей жизни, тебе повезло, старина, она очень и очень! Марсело настороженно следит за Линой, а она спиной к нему вытаскивает из рюкзака другие джинсы и черный свитер и без умолку болтает - вот это камин, слышишь, какой пахучий огонь! Он перерывает весь чемодан, отыскивая аспирин среди дезодорантов, витаминов, лосьонов после бритья. Куда ты собралась ехать? не знаю, у меня письмо для одних ребят, хиппи, они в Копенгагене, и рисунки, мне их дала Сесилия в Сантьяго, ребята, сказала, прекрасные, Лина небрежно развешивает мокрую одежду прямо на шелковой ширме и вытряхивает рюкзак - надо видеть! - на столик времен Франца Иосифа, с позолотой и арабесками: Джеймс Болдуин, клинекс, пуговицы, темные очки, коробочки, Пабло Неруда, гигиенические пакеты, карта Германии, ой, умираю от голода, Марсело, мне нравится твое имя - звучит, ну зверски хочу есть! так пошли, малыш, под душем, считай, ты уже побывала, а рюкзак приведешь в порядок потом. Лина резко поднимает голову и стреляет глазищами: я никогда и нигде не навожу порядка, с какой стати, рюкзак - это как я, или мое путешествие, или политика, все вперемешку, вверх тормашками, какой же смысл? Вот соплюха, ахает про себя Марсело, и по-прежнему щекочет, тянет внизу (аспирин надо дать перед самым кофе, так лучше), но Лина несколько смущена этим словесным барьером: "малыш", "мыслимо ли ездить вот так, одной?"; за супом она рассмеялась: молодежь, поверь, допотопные ископаемые, ходячие мертвецы, как в фильме Ромеро. И постепенно в животе - гуляш, тепло, довольный донелья медвежонок, вино - вместо щекотного покалывания нарастает что-то похожее на радость, покой, да пусть себе несет свою чепуховину, пусть вещает о взглядах на мир, он и сам, должно быть, забивал себе этим голову в свое время, а впрочем, стоит ли вспоминать забылось, туман, пусть смотрит на него из-под занавеса-челочки, вдруг задумчивая, озабоченная, и следом - та-ра-ра, Шепп, ой, как тут хорошо, у меня уже все высохло, а знаешь, под Авиньоном я целых пять часов прождала мпшину, ветрище жуткий, крыши срывало с домов, на моих глазах - ты веришь? птица разбилась о дерево и упала, как тряпочная, да-да, перец, пожалуйста!