Внезапно профессору хочется быть откровенным или сказать татарину приятное и веселое. Он с удовольствием ступает на кошмы, настланные в избе татарина, и, хоть тот не проводит его в чистую половину (боится заразы), ему это приятно. Он щупает бревенчатую стену и говорит: "Крепкая изба" и с участием слушает рассказ татарина о конфискации кирпичного дома.

Здесь на кошмах Хизрет-Нагим-Бей как будто меньше ломает язык, он больше понятен или так и должно быть. Все же кошмы слишком пушисты и мягки, и стены необычайно крепки. Приносит травяной чай женщина, она слегка подкрашена и походит на Цин, профессор ей приветливо кланяется. Низкие, четверть аршина, столики, изогнутые (словно ветром) чайники, двери, завешенные чистой циновкой. Золотисто-голубой свет (он пахнет молоком), и кошка, подымающая лапой циновку, уходит куда-то сквозь стену...

Профессор достает кусок золотой проволоки, тот, что продавал крестьянам. Он чувствует, что здесь другой мир и проволока его будет понятна. Точно: татарин только слегка дотрагивается до проволоки, вешает ее на мизинца ногте. Профессор с любовью смотрит на длинный, как щепа, острый ноготь.

-- Много еще? -- спрашивает Нагим-Бей.

Профессор, подавая проволоку, думал купить пищи, но он быстро говорит:

-- Много.

Здесь татарин встает, выпрямляется. Под грязным его бешметом оказываются чистые плисовые шаровары и шелковая желтая рубаха. Нагим-Бей проводит профессора в светлую половину. Сбираются еще татары. Нагим-Бей суетливо скрывается: профессор понимает: он узнает у русского, действительно ли проволока из золота. "Все великолепно", думает профессор и пьет много чаю. Он в пустыне, здесь много пьют чая.

Татары обступают его: русский ювелир сказал -- проволока китайского золота, это же самое дорогое и древнее золото. Татары вокруг Виталия Витальевича, они с уважением смотрят на его неумело заплатанную шинель, волосы цвета линялой жабы и золотой вставной зуб. По вставному зубу они решают: "не вор" и Хизрет-Нагим-Бей спрашивает:

-- Сколько просишь?

Профессору нужно -- крепкую арбу, четырех верблюдов, двух погонщиков и, сколько требуется, пищи. Он везет мимо озера Чулак-Перек на Сергиополь и оттуда по станицам по тракту до Чугучака статую Будды. У него имеются мандаты и пропуск. Профессор об"ясняет, что такое статуя Будды.

-- Бурхан... бурхан... -- кивают бритые головы.

Они желают сами видеть бурхана. Профессор Сафонов ведет их на товарный двор.

Уткнувшись головой в бок Будде, спит Савоська. Подле него окурки: их несет и не может отнести ветер -- так долго тянул и думал над ними Савоська.

-- Четырем верблюдам не увезти, -- говорят татары, и они нарочно, натужась, пытаются перевернуть статую на другой бок. -- До Чугучака 800 верст, в степи весна -- верблюдам итти тяжело, -- никак нельзя меньше восьми верблюдов.

Они возвращаются, пьют чай, и за проволоку согласны везти Будду до Сергиополя.

-- Найду других, -- говорит профессор.

Татары спорят: сейчас война, за Сергиополем белые, угонят верблюдов, людей бьют, за проволоку много купишь? Наконец, они соглашаются дать четырех верблюдов и везти за Сергиополь до станицы Ак-Чулийской.

Виталий Витальевич с наслаждением мнет пальцами жирный кусок и кладет его на губы.

Теплые и веселые заборы, профессор проводит по ним ладонью. Об сапоги шурша, дует песок, оттирает его ладонь от забора и сам, радостный и пушистый, лезет в руку. Профессор долго ходит по двору. Верблюды дышат широко и шумно: запахи от них тоже необ'емные, степные: полынь, молодые весенние травы.

Савоську видеть тоже приятно. Он подымается, стучит прикладом в статую.

-- А если бы у тебя утащили ее? -- шутит профессор.

Ног у Савоськи опять нет, весь он четыреугольный и бурый, как лист картона, и ружье, -- словно воткнутая щепочка.

-- Ута-а-ащут?.. кому ее, -- ломи-то, эвон, по двору таскается! У нас дрова вот -- пру-ут... это -- да-а. Везешь бога-то, дяденька?

-- Везу.

-- И молятся таким?

-- Молятся.

-- Чудно!

Песчаный, желто-ребрый город. Белые дома, как выдуваемые камни. Парень со стульями на плечах, мальчишка в туго обтянутых штанах, собаки с мелким песчаным лаем провожают Будду. Лежит он на арбе, закрытый кошмами и туго увязанный веревками. Медное спокойное лицо его с плотно прижатыми, как у спящего зверя, ушами.

Сонно-подобный песчаный город. Туманно-смуглы встречные глаза, губ нет -- ровная песчаная пелена начинается от глаз.

Арба в песках идет молча, верблюды широко раскидывают пухлые ступни, погонщики молчаливы и сумрачны -- Будда покидает город.

x x x

Хизрет-Нагим-Бей смотрит в окно и думает о смешном человеке, везущем в Монголию кусок меди. Хизрет-Нагим-Бей уговаривал его остаться в городе: за проволоку можно хорошо спать, и кошмы длинны: не скатишься, как с кровати и не проснешься. Хизрет-Нагим-Бей думает о своих четырех верблюдах данных человечку с золотым зубом: плохой будет присмотр, совсем пьяный человек.

Хизрету-Нагим-Бей жалко верблюдов и арбу. Хизрет-Нагим-Бей седлает лошадь...

Проста и ясна жизнь, как травы, как ветер.

Степь перед профессором Сафоновым.

-- Го-о!.. -- кричат погонщики.

Профессор Сафонов повторяет:

-- Го-о!

Верблюды думают свое. Чалая шерсть большими кусками виснет у них на холках. Арба скрипит -- путь сухой и длинный, арба помогает себе криком. От своего ли, чужого ли крика, -- веселее в пустыне.

Профессор чувствует веселую, искрящую дрожь в жилах. Плечи у него словно растут, он скидывает шинель, весело смотрит на шмыгающих в норки сусликов.

-- Го-о!..

Бедный зверек, он скрывается в темную норку, а потом вновь выпрыгивает на свет. И профессор радуется своей простой и сентиментальной мысли. Пустого и глупого Дава-Дорчжи напугала дорога и прельстила пища, он шмыгнул в норку. Но он придет. Теперь Дава-Дорчжи сидит в канцелярии и пишет исходящие: учит молодых людей убивать старых и подобных себе.

Будда качается в арбе. Будда, прикрыв войлоком глаза, сонный пройдет через пески, степи.

Новые, еще пахнущие землей, травы под сапогами профессора. Он срывает пук, и ладони его тоже начинают пахнуть растущей землей.