Вот, пожалуй, все, что я хотел сказать.

ПАМЯТИ ШУХОВА

Позвонили по телефону из Алма-Аты и сказали, что Шухов... Последнее слово трубка либо вовсе съела, либо я его не расслышал.

- Что Шухов?

- Умер, умер, - повторили.

- Как? - спросил я совершенно по-дурацки, еще, кажется, не полностью понимая смысл сообщения.

И тут человек, который тоже был потрясен в глубине души и жил с этим уже целые сутки, рассказал обо всем обстоятельно, с подробностями, которых я теперь уже совершенно не помню. Да разве до них было, до подробностей! Я помню себя, телефон и голос где-то на другом краю страны. Мы говорили о чем-то еще, относящемся к похоронам, к семье, _к рукописям покойного, и я положил трубку. И только отойдя от нее, окончательно понял, принял в себя случившееся в Казахстане...

Настоящая скорбь в таких случаях либо сражает сразу, либо приходит с опозданием. После того, как ты примиришься с тем, что вот этого человека, живого, охочего до смеха и хорошей шутки, стихов, любившего слушать чужие вещи и тщательно прятавшего даже от друзей свои, хотя они были порой на голову-две выше тех, которыми он искренне восхищался, - так вот этого человека уже нету! "Не был, был, никогда больше не будет", - как выбито на плите на каком-то древнем римском кладбище.

Во время одной из наших прогулок (или посиделок, не помню) я прочел эти слова, и Шухов - страшнейший жизнелюб - не омрачился, даже не задумался, а засмеялся: "Вот это уж никак не укладывается у меня в голове - никогда больше не будет". - "А будет?" - спросил поэт Ваня Калашников. "Обязательно, - ответил Иван Петрович. - И не единожды". - Он редко говорил таким языком - и поэтому я запомнил это великолепное и твердое "не единожды"...

Написал и вижу, что разговор о Шухове я начал с самого себя.

Вероятно, это не совсем хорошо, но иначе и быть не может. Каждое воспоминание о большом человеке, которого ты знал и любил, есть рассказ о твоей собственной жизни. Ведь роль Ивана Петровича в моей жизни была чрезвычайная. Об этом и пишу.

Очень трудно сказать, сколько же Иван Петрович проработал в "Просторе" (тут нужны довольно сложные вычисления). Был автором, членом редакционной коллегии, главным редактором. Журнал за эти годы несколько раз менял название - был он и "Литературный Казахстан", и "Литература и искусство Казахстана", и "Советский Казахстан", - пока не обрел свое настоящее и неотъемлемое - "Простор".

Представляю себе, как это название, вернее наименование, пришлось по душе Ивану Петровичу - ведь он был природный степняк, - его небольшая, но сильная фигура, широкая грудь, руки, которые умели не только держать перо, но и диких коней обуздывать (он сам мне рассказывал пару таких случаев из своей юности) - все это требовало степного простора, степной бескрайности.

В трудные годы (а они были!) он ехал - нет, кидался в свою Пресновку, и она всегда выручала его. Возвращался он окрепший, - пространством и временем полный, - забывший, вернее, стряхнувший с себя - как сухую дорожную пыль все беды и неприятности... А вот к людям он относился не так. К сожалению, тут мои возможности обрезаны. Обрезаны им самим.

К сорокалетию журнала, как и многие старожилы, я написал воспоминания. Он прочел их и решительно перечеркнул страницы, посвященные ему и его работе с начинающими писателями, - людьми часто сирыми, ни в чем не уверенными. "Нет, так не годится. Это что же такое? Про покойника, что ли, пишете?" рассердился он.

...Это была моя первая стычка с Иваном Петровичем. Все остальные кончались смехом. Он давал мне иногда рукописи на консультацию, не часто рукописей в те давние, довоенные годы было мало, сотрудники справлялись сами, и денег не было, чтоб оплатить рецензию. Но, конечно, когда это требовалось, мы читали бесплатно, да и было-то нас, творческого актива журнала, раз, два и обчелся - П. Кузнецов, Л. Макеев, Д. Онегин, Н. Титов, В. Чугунов, И. Калашников, я, ну и, конечно, сам Иван Петрович.

Так вот, однажды, когда была вынута из стола одна рукопись, Иван Петрович сказал: "Почитайте-ка, пожалуйста". "И отзыв дать?" - спросил я. "Нет, отзыва не надо, - ответил Шухов. - Понимаете, я прочитал и вот - не знаю. Рукопись явно не подходит - очень уж лично, вся разваливается по кускам, без сюжета и, как бы вам сказать, нескончаема - ее можно и бросить на любой странице, и продолжать до бесконечности: с диалогами плохо, с характерами тоже".

- "Так в чем же дело?" - спросил я. Вкус у Ивана Петровича был абсолютный: он легко принимал и понимал любую вещь, даже если она не звучала на его волне. Только бы она была настоящая, не построенная на приближении с любой, пусть самой модной моделью.

"Стиль прекрасный, - сказал Иван Петрович. - Природа так и дышит, посмотрите, как описывается купание лошадей". - И он прочел мне несколько чудных абзацев. - "И не рябит в глазах от красок, - согласился я. - Все мягко, не резко". - "Вот, вот, - обрадовался Шухов. - Возьмите, посмотрите тут целые страницы можно пролистывать... И позвоните. Ладно?"

Рукопись была не больно велика: страниц полтораста машинописи, но дочитал я ее до конца с превеликим трудом. Да, все, что привлекло в ней Ивана Петровича, было действительно хорошо в отдельных местах. Точность слова, меткость, острота эпитета, простая, короткая фраза, великолепные пейзажи. Хорошие места напоминали раннего Бунина, хотя было ясно, что о Бунине автор не слышал. Но все прочее было ужасно - ходульно, распадалось и осыпалось, как штукатурка... Рукопись положительно не годилась для публикации - сокращай ее, не сокращай, переделывай, не переделывай. Я позвонил об этом Шухову.

"Да, - сказал он, - сам вижу, что вещь безнадежна, но такой стиль, такое, как бы сказать..." - "Видение", - подсказал я. - "Это ваше слово, не мое, - усмехнулся он, - просто хорошо, и все тут. Описывать умеет, а тпрру... Ну, что же... - Он опять помолчал, подумал о чем-то и сказал: Беден он уж очень. Худ. В чем душа держится".

Через несколько дней я увидел автора. Он был, действительно, худ, в белой, видавшей виды косоворотке с ржавым воротником, заколотым английской булавкой, с продолговатым длинным лицом и бородкой, чем-то с боку смахивающий на Тимирязева. Автор сидел с Иваном Петровичем на зеленом диванчике в коридоре редакции, и Шухов что-то ему тихо втолковывал. В руках Шухова была рукопись. Он говорил, говорил, и тот все слушал, слушал, а потом кивнул головой и спросил: "Авансика нельзя?" - "Нет, - Иван Петрович с сожалением махнул головой, - никак нельзя, дорогой. У нас нет договоров, только гонорар. А он платится после напечатания".

И старик поднялся, забрал рукопись - тут еще раз стало видно, как он худ, нищ, неухожен и несчастен, - кивнул головой и тяжело двинулся к выходу. Я стоял и смотрел, хотя мне совсем не полагалось присутствовать при всем этом. И тут Шухов поглядел на меня и вдруг крикнул: "Постойте-ка!" - и кинулся за уходящим. Они вышли на улицу. Больше в тот день я Шухова не видел. А на другой день и по другому поводу позвонил ему - повод был, надо сознаться, неважный, даже, пожалуй, придуманный - но уж очень мне не терпелось узнать конец истории со стариком. "Ну, чем все кончилось?" спросил я. - "Да выколотил кое-что из консультативного фонда. Мухамеджан выслушал, подписал и ничего не сказал". - В ту пору председателем Союза был Мухамеджан Каратаев.

Второй неофит был совершенно иного типа. Здоровенный, с мохнатой лиловой шевелюрой дядька. Он написал роман из жизни Лермонтова на толстой оберточной бумаге - в такую, с соломинками, заворачивают развесное мыло, - и теперь непременно хотел его напечатать. К нам относился иронически. Материалы о Лермонтове почерпнул из "Героя нашего времени" - больше ничего не знал и знать не хотел.

После долгого и утомительного разговора с ним - говорил я, а он молчал и только изредка гудел, как телеграфный столб, - я хотел подать ему на прощание руку - он спрятал огромные свои лапищи и сказал с издевательской иронией: "Ничего, ничего, ничего". Тут вошел Иван Петрович, увидел рукопись, взял ее в руки, прочел заглавие и псевдоним "Иван Жалкий" и спросил: "Почему же Жалкий?". И автор ответил тем же тоном: "Ничего, товарищ редактор, ничего". - "А вы кто по специальности?" - спросил Иван Петрович. "Парикмахер", - ответил Иван Жалкий с вызовом. Иван Петрович покрутил рукопись. "Зайдите завтра. Я постараюсь прочитать", - сказал он. - "Не могу, я в Талгаре работаю. А в Алма-Ате особые обстоятельства". - И гордо ушел, не подав руки и даже не кивнув нам на прощание. Мы оба ошеломленно молчали. "Что у него за роман?" - спросил Иван Петрович. Я сказал. - "Да, - покачал головой Шухов. - Тип. Такого не забудешь".