- Двум смертям не бывать, Алексей Петрович, - ответил он устало, называя Ермолова по имени и отчеству, как всегда, когда они были только вдвоем.
- Ага, вот-вот! - чему-то неожиданно обрадовался Ермолов. - Уже и о смерти заговорили. Двум смертям! - Он фыркнул, как рассердившийся кот. Подумаешь, четыре поэта - вы, Саша Одоевский да Вильгельм Карлович, да еще Рылеев начали бунт противу всего государственного быта Российской империи. Эх, - он с омерзением сплюнул, - со-чини-те-ли! Разве этак такие дела делаются? А теперь вот: "одной не миновать".
Он сердито прошелся по комнате (а в ней-то всего было два шага) и снова остановился перед Грибоедовым. А тот очень медленно снял стекла, протер их кусочком кожи (это заняло у него с полминуты), снова надел их и полез в карман за трубкой.
- Двум смертям! - сердито повторил Ермолов, иронически смотря на него. - Смертям! Рано, рано, сударь, о смерти думаете! Под пулями стоять научился, а вот когда... - он не окончил и сердито махнул рукой с рыжеватыми пальцами. - Смертям! - фыркнул он и полез в карман за пакетом. - Ты видишь, что мне Чернышев-то пишет: "взять со всеми бумагами". Бу-ма-га-ми! Ведь вот оно что. Ну, так слушай: я тебе могу дать не более двух часов или даже того менее на сборы. А после этого, не обессудь, приду арестовывать со всей сворой. Так ты приготовься. - Он помолчал и спросил: - Слышишь?
- Слышу, Алексей Петрович, - тихо ответил Грибоедов. Вынул из кармана трубку, повертел в руках и опять сунул в карман. - Слышу.
- Иди! - скомандовал отрывисто, как на плацу, Ермолов. - Торопись! Видишь, уже смеркается.
Грибоедов пошел, и тут Ермолов окликнул его снова.
- Стой, слушай, - сказал он каким-то совершенно новым тоном, таким, какого Грибоедов никогда от него не слышал. - Ты иди там, почистись хорошенько, а о прочем не беспокойся. Здесь они, - он ткнул на дверь, ничем у меня не поживятся. Не на такого напали! Я тебе аттестат дам наипохвальнейший, а если кого сюда о тебе пришлют разведывать, так ты сам знаешь, все через мои руки проходит. Так, что ли?
- Так, Алексей Петрович, - тихо ответил Грибоедов.
- Ну вот. А голову-то не вешай, не вешай. Не надо голову-то вешать. Я, брат, сам при Павле в ссылках побывал. А вот видишь, - он слегка пожал плечами с генеральскими погонами. - Ничего еще не видно! Они там, в Санкт-Петербурге, от страха все с ума сошли. Ну и хватают всех без разбору. Не чаю, чтоб ты чего-нибудь особого наболтал или - того паче - наделал. А все остальное чепуха! Как пристали, так и отстанут. На следствии-то не болтай и никому не верь. Они одно слово сказали, десять соврали. Ихнее дело такое. Ну, да ты и сам знаешь. Ученого учить... есть такая пословица, - он положил ему руку на плечо. - Обнимемся, что ли, на прощанье? - спросил грубо и конфузливо.
Он взял Грибоедова обеими ладонями за виски, поглядел ему в глаза и несколько раз крепко, по-солдатски, поцеловал в самые губы. Потом резко ладонью оттолкнул его голову.
- Ну, иди, иди, - сказал он торопливо, с трудом переводя жесткое дыхание. - Иди, делай, что тебе надо. - И, не удержавшись, добавил: Рес-пу-блика-нец.
Грибоедов сидел на полу над чемоданом и жег бумаги. Его казачок Александр Грибов стоял рядом. Дверь комнаты они не заперли. Кроме Грибоедова, здесь квартировало еще пять или шесть человек из свиты, но он не боялся, что им помешают. Конечно, старик не отпустит от себя никого весь вечер. Грибоедов вытащил из чемодана большую синюю тетрадь, со всех сторон исписанную незнакомым ему почерком, - сборник стихотворений вольнолюбивых, слегка перелистал ее и сунул в огонь.
Пламя охватило рукопись всю сразу, и она зашумела, как ветвь под ветром.
И на торжественной могиле
Горит без надписи кинжал,
вспомнил он неожиданно для самого себя.
- Что-с? - спросил Сашка Грибов с пола.
- Ничего, - недовольно ответил ему Грибоедов. - А чего ты тут расселся, как лягушка? Смотри, вон пепел из печи на пол падает.
- Никак нет-с, - сказал Сашка беззаботно и принялся сгребать его с пола прямо ладонями.
Стоя над огнем, Грибоедов думал.
"...Рылеев, Кюхельбекер, Одоевский, Якубович, а кто еще? Может быть, Пушкин? Странно, однако, что Уклонский (так, кажется, зовут этого лысача) не назвал его фамилии. А вот Кюхля-то, Кюхля-то... - Грибоедов усмехнулся. - И тут ведь остался верен себе. Как это рассказывали: выбежал на площадь во всем штатском, без шубы, в каком-то лапсердачке да еще, кажется, в мягкой шляпе с загнутыми краями - это в декабре-то месяце! - и стрелял в великого князя. Или нет, не стрелял, только хотел стрелять, в дуло набился снег, так, что ли, рассказывал Уклонский? А вот Каховский, тот выстрелил в петербургского генерал-губернатора, когда тот подскакал к мятежникам, и убил его. Лошадь пронесла по Сенатской площади его мотающееся в седле тело. Что теперь сделают с ним и с Кюхлей? А с Рылеевым, с Сашей Одоевским?"
А с ним что?
Вот он сидит на полу с Сашкой Грибовым, жжет бумаги и ждет, когда за ним придут.
- Сашка, что ж ты смотришь, тетеря? - сказал он сердито и подбросил ногой пачку. - Кидай, кидай их в огонь!
Пламя охватило всю кипу и бурно листало страницы. Он стиснул голову. Голова у него слегка кружилась. Он чувствовал себя, как после стакана хорошего вина.
Сашка пугливо смотрел на него.
- Ничего, ничего, Сашенька, - сказал Грибоедов, - ничего, милый. Твое дело нехитрое: знай, подкладывай. - Он выхватил из чемодана рукопись, просмотрел ее, и рука его задержалась с секунду над огнем. - В огонь, в огонь все!
"Что не берет железо, то берет огонь", - так учили его в детстве. Пусть горит и эта тетрадь, недописанная трагедия о 1812 годе. Он встал с пола, отряхнулся всем телом и зашагал по комнате. Сашка на корточках сидел около печки и перемешивал пепел. Желтые отблески плясали по его лицу.
И внезапно он всхлипнул. Грибоедов обернулся к нему. Сашка плакал. Крупная слеза стыдливо и медленно ползла по его щеке.
Грибоедов подошел и поверх стекол заглянул ему в лицо.
- Что это ты, Александр? - спросил он озадаченно.
- Ничего-с, - грубым голосом ответил Сашка, отвернулся от Грибоедова и вдруг не выдержал: - Как же-с, Александр Сергеевич? Писали, писали, ночи при огне сидели, и все вот куды! - он кивнул головой на пылающую печку.