Морин вздохнула, положила купюру с записную книжку.

- Мне так неудобно брать у тебя деньги, Ллойд.

Барбер поцеловал ее в лоб.

- В память о нашей далекой безоблачной юности, - он убрал бумажник с пятнадцатью тысячами франков, которые, так уж выходило на тот момент, предстояло растянуть до конца его дней. - Джимми мне их вернет.

- Ты думаешь, он в порядке? - Морин стояла вплотную.

- Разумеется, - легко и непринужденно солгал Ллойд. - Волноваться не о чем. Я позвоню завтра. И он, скорее всего, снимет трубку и будет дуться на меня за то, что я подкатываюсь к его жене, пока он в отъезде.

- Это точно, - Морин выдавила из себя робкую улыбку. Открыла дверь, вышла на дождливую улицу, чтобы забрать детей, оставленных на ленч у подруги.

Барбер вернулся в номер, снял трубку, подождал, пока старик подключит телефон. На полу стояли два открытых чемодана с наваленными в них рубашкам: в ящиках маленького комода места не хватало. На самом комоде лежали просроченный счет от портного, письмо от бывшей жены из НьюЙорка, которая нашла на дне чемодана его армейский револьвер и спрашивала, что теперь ей с ним делать, письмо от матери, в котором та предлагала ему бросить дурить, вернуться домой и найти постоянную работу, письмо от женщины, совершенно ему безразличной, приглашавшей его на виллу близь Эзе, где красиво и тепло и в доме не хватает только мужчины, письмо от парня, который во время войны летал с ним стрелком, пребывал в уверенности, что Барбер спас ему жизнь, когда его ранили в живот над Палермо, и, как ни странно, после демобилизации написал книгу. А теперь как минимум раз в месяц присылал Барберу длинные письма. Не письма - эссе. Странный, конечно, парень, пусть и стрелком он был неплохим, которого в нынешней жизни заботило только одно: оправдывают ли он и дорогие ему люди, к ним он, разумеется, относил и Барбера, изза тех самых восьми минут над Палермо, надежды, которые возлагались на них в те не столь уж далекие годы. "Наше поколение в опасности, - указывалось в лежащем на комоде письмо. - И опасность эта - комплекс неполноценности. Мы слишком рано испытали самые острые переживания в нашей жизни. Наша любовь обернулась добрым отношением, ненависть - неприязнью, отчаяние - меланхолией, страсть предпочтением. Мы смирились с жизнью послушных карликов в короткой, но фатальной интермедии".

Письмо ввергло Барбера в депрессию и он на него не ответил. Такими мыслями его от души потчевали французы. И ему бы хотелось, чтобы эксстрелок не писал ему вовсе или затрагивал другие темы. Не ответил Барбер и бывшей жене, потому что уехал в Европу, чтобы забыть о ней. Не ответил матери, потому что боялся, что правота на ее стороне. И он не собирался ехать в Эзе, потому что, несмотря на крайне стесненные обстоятельства, пока еще не торговал собой.

Зеркало над комодом украшала подсунутая под раму фотография, сделанная прошлым летом. Он и Джимми Ричардсон стояли на пляже. Ричардсоны на лето снимали коттедж в Довиле, и Барбер провел с ними пару уикэндов. Джимми Ричардсон тоже прикипел к Барберу во время войны. Почемуто к нему всегда тянуло людей, к общению с которыми он не стремился. "Люди липнут к тебе, както заявила Барберу рассердившаяся на него женщина, - потому что ты прирожденный лицемер. Как только ктото входит в комнату, ты ловко изображаешь радость и уверенность в себе".

Джимми и он сфотографировались в плавках, на фоне сверкающего под солнечными лучами моря. Барбер - высокий, симпатичный блондин калифорнийского типа, Джимми - низенький черноволосый толстячок.

Барбер всмотрелся в фотографию. Не похож Джимми на человека, который может исчезнуть на тридцать два дня. "Что же касается меня, - сухо подумал Барбер, - я выгляжу радостным и уверенным в себе.

Он протянул руку, вытащил фотографию изпод рамы, бросил в ящик комода. Потом, с телефонной трубкой в руке, огляделся, поморщился. В свете единственной, без абажура, лампочки, мебель выглядела обшарпанной и изъеденной термитами, разобранная кровать напоминала о сотнях и тысячах мужчин и женщин, которые арендовали этот номер на часдругой. На мгновение его охватила острая тоска по номерам отеля "Стетлерс" в НьюЙорке, где ему довелось спать, по купе поездов, на которых он мотался из НьюЙорка в Чикаго, СентЛуис, ЛосАнджелес.

Размышления его прервал доносящийся из трубки треск. Он попросил соединить его с отелем "Георг Пятый". Когда девушка на коммутаторе отеля сняла трубку, он спросил мсье Смита. Мсье Берта Смита. После короткой паузы девушка ответила, что мсье Смит более в отеле не проживает. Прежде чем она разорвала связь, Барбер торопливо спросил, собирается ли мистер Смит вернуться в ближайшее время, а если нет, не оставил ли адреса, но которому его можно найти. Нет, ответила девушка после долгого молчания, возвращаться мсье Смит не собирался и адреса не оставлял.

Барбер положил трубку. Поведение Берта Смита его не удивило. Этот человек загадочно исчезал из одного отеля, чтобы тут же появиться в другом, и мог воспользоваться десятком фамилий, помимо Смита.

С видимым усилием Барбер выбросил из головы все мысли о Джимми Ричардсоне, его жене, которую с легкой руки Джимми в эскадрилье звали не иначе, как Красотка, и двух его маленьких сыновьях, чтобы сосредоточиться исключительно на Берте Смите.

Нахмурившись, подошел к окну. Зимний дождь поливал узкую улицу, покрывая пеленой, обесцвечивая дома на противоположной стороне, не позволяя представить, какими они были в свои юные годы. Рабочий разгружал ящики с вином с таким видом, будто погода нанесла ему личное оскорбление. Привычный Парижу звон бутылок глохнул в потоках серой воды, льющейся с небес, оконных карнизов, вывесок и свернутых тентов над витринами. В такой день не хотелось бы терять мужа, терять друга. Такой день нехорошо проводить в одиночестве, имея в кармане всего лишь пятнадцать тысяч франков и оставаясь в крошечном номере отеля, где отопление отключено с десяти утра до шести вечера. В такой день уж совсем тошно без работы, сигарет, ленча. Такой день совершенно не годился для того, чтобы заняться самоанализом и осознать, что, несмотря на все отговорки, окончательный вывод предопределен: ответственность за случившееся лежит на тебе.