– Все наверх! – скомандовал барон, и мы стали карабкаться вверх по стене, цепляясь по мере возможности за ее впадины и выпуклости.

– Ну что ж! – прокричал барон. – Первые три метра мы уже преодолели, осталась еще без малого тысяча!

А гномуправа смыло, и первым, кто погиб после него, был Масло Барфус. Он закричал (это случилось часа через два после того, как мы начали свое восхождение):

– Поддержите меня кто-нибудь!

– Интересно, как? – крикнул в ответ барон. Барфус соскользнул вниз. И немедленно оледенел, хотя еще некоторое время качался на поверхности воды. Следующим был председатель «Об-ва друзей почтальонов-внештатников». Падая, он прокричал:

– Да здравствует незыблемый Шлезвиг-Гольштейн!

– Чушь какая, – отозвался фон Харков, – если его Шлезвиг-Гольштейн и так незыблем, то зачем он еще желает ему здравствовать?

Тихий г-н Минимейер, кажется, молился перед тем, как упасть. Он не выкрикивал ничего, а лишь взглянул на меня (я висел на скале рядом с ним) мокрыми от слез глазами, что, впрочем, в такой ситуации было вполне объяснимо.

Когда упал Кнут Воблянд, его последними словами были:

– И за это мы заплатили двенадцать с половиной тысяч марок!

– Кто-кто, а он-то уж точно ничего не платил, – заявил в ответ на это фон Харков, – я знаю это от капитана. Этот Воблянд – журналист…

Тут барон обернулся. Воблянд падал, но как-то замедленно, как в кино, – или это нам так казалось? – вытянув вперед руки, потом перевернулся в воздухе вниз головой и вошел в воду без единого всплеска, тут же превратившись в кусок льда.

– …То есть был журналистом, – невозмутимо поправился фон Харков. – Какой-то журнал заказал ему ряд очерков об этом круизе и оплатил поездку.

Теперь нас оставалось трое: силач Придудек, он же тромбонарь («Я же говорил, что этим парням из Мудабурга все нипочем», – повторил барон), барон фон Харков и я.

Мха уже не было. Впрочем, в первое время нам вообще было не до еды. Зато талая вода по скале по-прежнему стекала, и ее можно было пить. Ею мы и утоляли жажду все время, если не считать пары бутылок пива, которые в силу их ничтожности нет смысла включать в общую статистику.

Я бы не хотел быть «Богом воинств». Бог воинств – это Он. Неужели Ему не стыдно? «И взросло железо по слову Господню…» Я, бог Кадон, лучше хотел бы быть (или уже стал?) богом… Чего? Не знаю, и чем больше думаю об этом, тем меньше понимаю. Раньше-то мне это не приходило в голову, я просто читал, не задумываясь: «Бог воинств», воспринимая эти слова просто как присущий Ему эпитет: «Так говорил Иегова, Бог воинств…» – не правда ли, звучит, как реклама: «Так… говорил… АО Сименс!», или: «ТОО Химпель amp; Пумпель…» Никто не обращает на эту рекламу внимания, и смысл она имеет лишь для специалистов. Но «Бог воинств» теперь имеет смысл и для меня, ибо я – бог Кадон, то есть волей-неволей специалист по божественным делам.

Бог каких воинств? Всех? Значит, если в сражении, то обеих сторон? Как пишет Нестрой (цитирую по памяти, потому что сижу на роге Гефионы, опять на левом, и у меня нет при себе собрания сочинений Нестроя) в своем «Олоферне»: «…Иногда мне хочется по-настоящему сразиться с самим собой, чтобы посмотреть, кто сильнее… Я или я?» Господь-командарм, комдив, комполка… вплоть до командира отдельного ассенизационного взвода номер четырнадцать-бэ. Бог императорско-королевского пятьдесят девятого пехотного полка имени эрцгерцога Райнера… Разве это не то же, что «Пятьдесят девятый полк имени Иеговы»?

Бог воинств. Да при таком прозвище он и не заслуживает ничего, кроме соболезнующего покачивания головой. Я, бог Кадон, – бог… чего все-таки? Симфонических оркестров? Или лучше струнных квартетов? О да. Пусть я буду богом струнных квартетов.

Аз есмь бог Кадон, бог струнных квартетов. Опус ля мажор номер 132, аминь.

На скале были щели, дырки и небольшие выступы, за которые можно было, хотя и с трудом, цепляться пальцами рук и ног. (От башмаков нам пришлось избавиться, чтобы легче было взбираться. Хотел бы я знать, что будет, когда мы переползем на ту сторону, если вообще переползем, потому что там ведь опять придется ходить по льду босиком. Впрочем, утешил нас барон: «Let's pass the bridge, when we reach it,[3] – и добавил: – Во всяком случае, в ближайшее время нам башмаки не понадобятся».)

Мы усердно ловили ртами ручейки талой воды, стекавшей сверху, которая время от времени замерзала. До сих пор (борода 8,0 см) мы взбирались или, точнее сказать, всползали по скалистой стене, мучительно преодолевая сантиметр за сантиметром, и пока еще никто из нас не упал. Как высоко мы забрались? Судить было трудно, потому что пал туман. Нам оставалось еще метров 880. Туман облегчал нашу ситуацию в том смысле, что мы не видели ужасающей бездны внизу, а заодно и ужасающей высоты вверху. Однако ситуация, с какой стороны ни гляди, все равно мерзкая.

Барон и я спали по очереди. Причем бодрствующий крепко держал спящего. Больше одного часа проспать не удавалось, наш организм с трудом привыкал к этому ритму, однако при подобных обстоятельствах о глубоком, освежающем сне не приходилось и мечтать.

– И нечего ворчать, – обратился ко мне фон Харков, – могло быть и хуже. Вспомните об урагане, унесшем всех наших дам и профессора Рельс-Рейса. Если будет еще один такой шторм, то он просто размажет нас по стене. Однако, пока стоит туман, шторма быть не должно. По логике.

Тут наш тромбонарь, который вообще не спал или спал урывками, пока его пальцы были в состоянии цепляться за скалу, вдруг проснулся и воскликнул:

– Да ну, о чем вы говорите! Для меня, в сущности, сейчас настали лучшие дни моей жизни!

Барон попытался наклониться ко мне, видимо, опять желая шепнуть пару слов.

– Осторожнее! – воскликнул я.

– Да, спасибо, – отозвался он; его левая рука сорвалась, но он быстро уцепился снова. – Этих из Мудабурга ничем не проймешь. Вы не были в Мудабурге? Я был. Ну, я вам скажу! «Здесь и вправду живут люди?» – спросил я тогда отца. В Мудабурге мы были вместе с отцом. «Как они могут здесь жить?! Наверное, они герои», – сказал я тогда. Теперь вы видите это своими глазами. Вот у нас есть герой из Мудабурга, Фортунат Придудек, тромбонарь. Тромбонари тоже обычно не воспринимают ничего, что не относится до их прямых обязанностей, и я могу держать пари, что единственное, что его сейчас беспокоит, так это чтобы кто-нибудь в Мудабурге не добрался до доверенного ему склада тромбонов, пока он висит тут на стене, как какой-нибудь геккон.

Временами тромбонарь пел. Песни были странные, длинные. Старинные, как мне казалось, возможно, еще тех времен, когда в Мудабурге и окрестностях жили одни язычники. Хотя не исключено, что тромбонарь придумывал эти песни сам ради развлечения.

– А скажите, как вас звать по имени? – однажды поинтересовался я у фон Харкова.

– А вам-то что? – неожиданно рассердился он. – Вам хочется перейти со мной на «ты» в ситуации, когда каждый миг может оказаться последним?

Так я никогда и не узнал, как его зовут.

Золотой корабль с серебряными парусами, такой яркий и отчетливый, ясно видимый, – или это паруса были золотые, а сам корабль серебряный? А видно было очень хорошо, особенно женщину-капитана, белую, загорелую, с тремя перстнями на безымянном пальце левой руки – красным, зеленым и бриллиантовым.

Видно его было так ясно, что даже удивительно – неужели корабль подошел так близко? Или это был обман зрения? Или тут сыграла роль моя дальнозоркость, все-таки я уже немолод? Ты стар, бог Кадон, спасающий белую загорелую капитаншу. Или это она спасает меня – бога? От чего? От старости?

Каким ветром занесло золотой корабль с серебристыми парусами в это далекое пустынное море? Нет, конечно, корабль не мог быть построен из золота, иначе он тут же затонул бы, да и паруса не могли быть из серебра, потому что тоже оказались бы слишком тяжелы. Это был корабль из золотистого дерева, растущего в лесах Новой Браганцы и больше нигде, а паруса – из тончайшего серебристого шелка, сотканного червями сказочной Триумфастании, равных которым тоже нигде не найти.