В распахнутый иллюминатор врывались весеннее солнце и гоготанье дерущихся бакланов.
- Пиши протокол, Федя! - скомкал неудавшийся портрет Ренгартен.- Протокол беседы номер…
Все беседы свои на государственно-политические темы они записывали. Зачем? Для кого?
Они были штабистами среднего звена. Офицеры не родовитые, исключая Черкасского, без связей при дворе и высшем свете. Но они не считали себя винтиками морской машины. В свои тридцать два (Довконт и Грессер), тридцать три (Черкасский), тридцать пять (Ренгартен) они полагали, что могут влиять если не на ход истории, то на исход морской войны.
Что внушало им эту уверенность? Горнило Порт-Артура, через которое они прошли (кроме Довконта), Больза, позор Цусимы и развал флота, пережитые остро, но деятельно? Тщеславие молодости? Школа Эссена?
Должно быть, все, вместе взятое. У них были светлые головы и смелые души. Этого довольно, чтобы не влачить юдоль чиновника. Они справедливо полагали, что читать протоколы их бесед будут историки.
И до скончания двадцатого века о них помнили, думали, размышляли.
Александр Солженицын назвал их в «Красном колесе» «морскими декабристами». Валентин Пикуль в «Моозунде» - «офицерским подпольем». Мемуаристы всех политических цветов причисляли их то к «кружку патриотов», то к «масонской ложе», то к «кучке заговорщиков-монархистов», то к «партии флотских прогрессистов».
Их было шестеро. Трое в штабном ядре - Ренгартен, Черкасский, Довконт; трое во флотском рассеянии - кавторанги: подводник Николай Грессер, главный редактор «Морского сборника» Константин Житков и старший офицер линкора «Полтава» Алексей Щастный.
Они не были ни масонами, ни заговорщиками, ни ура-патриотами. Они были офицерами, не безразличными к судьбе флота и Отечества.
Гребцы истории, они пытались направить ее галеру подальше от гибельных скал.
Принтограмма № 4
«…Я распахнул дверь, готовый увидеть лицо своей смерти, и… застыл как соляной столп. На пороге стояла запыхавшаяся от крутой лестницы Тереза. Она была в длинном, светлом по весне платье, с букетиком флердоранжей на белой шляпке.
- Вы приглашали меня в гости?
Я растерянно отступил, не зная, верить ли в счастливое чудо или ожидать подвоха.
- Я к вам на минуту… Там в машине меня ждет муж. Мы заехали заказать летнюю шляпу. Тут у вас в первом этаже замечательная мастерица фрау Гуммерт…
Только потом, когда Тереза исчезла, я понял, что всю эту поездку за шляпой она устроила лишь ради того, чтобы подняться ко мне, увидеть меня!
О, Боже, она и меня пыталась уверить, как и мужа, что приехала сюда именно за шляпкой, а заглянула ко мне случайно, по пути. Истинная дама, она даже в этом отчаяннейшем порыве пыталась соблюсти правила приличия.
А что же я? Вместо того чтобы отдать должное подвигу ее сердца, я, как последний осел, стал расхваливать продукцию фрау Гуммерт и выражать одобрение тонкому вкусу Терезы.
Может, она приняла все это за насмешку? Может быть, ей почудились нотки иронии?
Нет, нет…Она сказала, что в следующее воскресенье непременно заедет к фрау Гуммерт за шляпкой и, может быть, покажет, что получилось.
Я успел лишь поцеловать ей руку. Хотя, наверное, можно было позволить большее. Но она и так была слишком взволнована для того, чтобы возвращаться в машину после визита к шляпнице.
О фрау Гуммерт! Да ниспошлет Господь вашему скромному ателье вечное процветание и подобных заказчиц! Но сколь мучительно и сколь томительно было ждать следующего воскресенья! И когда оно наконец настало, я не находил места в квартире, подбегал к окну на всякий звук мотора. Не она… Не она… Не она…
В этот раз я вознамерился поцеловать ее в губы. Сколько бы времени ни отпустил нам случай, я поцелую ее так, что не понадобится никаких слов…
Было готово все: шампанское, розы, шоколад. Было продумано все, что я скажу ей - и прочту.
Костюм мой приведен в идеальнейший порядок. Никогда я еще не был так тщательно выбрит, надушен, причесан…
Увы, она не приехала…
Я ломал голову над тем, что могло произойти. Полковник Волькенау разгадал хитрость Терезы? А может, сама не захотела больше рисковать? Может быть, все же обиделась на мой нелепый прием? А может, с ней что-то случилось, она заболела?
Наутро я не выдержал и позвонил в лазарет. Конечно же, трубку взял Розеншталь, этот цербер чужих жен! Изменив, насколько мог, голос, я попросил фрау Волькенау.
- Кто ее спрашивает? - последовал иезуитский вопрос.
- Кузен.
- По личным делам звоните ей домой, а не на службу. Когда идет великая война, никто не вправе загружать государственные линии связи пустопорож…
Я нажал на кнопку отбоя.
Наверное, я не самый бездарный разведчик на свете. К вечеру возник дерзкий план… За час до закрытия шляпного ателье я заглянул к госпоже Гуммерт, милой седенькой старушке, и спросил, не готов ли заказ фрау Волькенау.
- Он давно уже в упаковочной коробке.
- Ваша клиентка попросила меня передать деньги за работу и доставить заказ на дом.
Фрау Гуммерт отыскала бланк заказа. Пока она водружала на нос пенсне, я успел прочитать адрес заказчицы: Набережная реки Прегель, дом 10, квартира 10.
Расплатившись и взяв коробку со шляпкой, я нанял извозчика. Дом, в котором живет возлюбленная, - особый дом. Стены, которые укрывают твою любовь, - особенные стены. Особенно все, что ведет к ним: двор, ступени, перила…
Дом, в котором она жила, выстроенный во вкусе «югендштиля», выходил своим замысловатым фасадом на предмостную площадь. Подъезд по старинному обычаю был украшен какой-то каменной фигурой. Но я пронесся мимо, не замечая уже ничего.
Перед дверью с фарфоровым номерком «10» во втором этаже я перевел дух. «Ты ничем не рискуешь, - сказал я себе. - Откроет дверь полковник, передашь картонку как посыльный ателье. Откроет она…»
Открыла она, изумленно распахнув глаза. Я вступил в прихожую, обвешанную охотничьими трофеями и зеркалами.
- Фрау Гуммерт прислала вам ваш заказ, - сказал я бесстрастным тоном. - Он давно уже готов.
- Кто там, Тереза? - спросил резкий мужской голос из приоткрытой гостиной.
- Посыльный из ателье.
Мы понимали друг друга с полувзгляда. Губы ее дрогнули в легкой улыбке, и она укоризненно покачала головой.
- Но это не мой заказ! - сказала Тереза, даже не раскрыв коробки. - Вы перепутали. Передайте фрау Гуммерт, что я приду за ним завтра после работы.
Тереза легонько подтолкнула меня к тяжелым дубовым дверям, и там, обернувшись, на прощание я успел коснуться губами жаркого венчика ее губ. Вышел не сам поцелуй, а только его нежная завязь. Но с меня и этого было довольно. Я летел по улочкам, как гимназист, которому объявили о каникулах, размахивая картонкой…
Назавтра я с трудом отпросился из чертежной на час раньше. И весь час в ожидании ее шагов расхаживал по комнате, как тигр по клетке. Думая о ней, предвкушая ее как некое вожделенное, обжигающе-стыдное и счастливое лакомство.
Лучшей музыкой мира была дробь ее каблучков по деревянным ступеням. Я распахнул дверь и схватил ее с порога - весеннюю, благоуханную, желанную, гибко-податливую.
- Почему ты не приехала в прошлый раз? - спрашивал я, покрывая быстрыми поцелуями шею ее и щеки. - Я боялся за себя…
- Просто у Вилли сломалась машина, - смеясь, уклонялась она от главного поцелуя. Но я настиг ее губы…
Есть женщины, которые отдаются столь же щедро, как царицы разбрасывают золото в толпу.
Она была из них…
Лицо ее пылало в волнах взвихренных волос.
И плоть объяла плоть…
Она ушла скоро, тщательно приведя себя в порядок.
Я вырвал тончайший листок из шифроблокнота и записал свое потрясение.
О, власяница лона!
О, мастерица лова!
О, волчья яма чрева!
О, Пресвятая Дева!1
Она обещала прийти через три дня, чтобы… выбрать фасон соломенной шляпки для отдыха у моря.