Я готовил себя к честному морскому бою и был готов отдать жизнь за Родину в орудийной башне крейсера или отсеке подводной лодки. Но военная фортуна забросила меня в этот райский уголок, велела стать образцовым семьянином - и все это называлось моей службой, моей войной?

Однажды, прогуливаясь с Терезой по пустынному пляжу, я увидел среди всякого военного мусора, выброшенного морем, бескозырку русского матроса. «Рюрикъ», - прочел я на ленте полустертые литеры. Должно быть, сорвало ветром с головы моряка, а может быть, и его самого, убитого, смыло волной. Там, за серой кромкой горизонта, шла война, гибли мои товарищи по корпусу, а я фланировал по пляжу, как последний бюргер… Я подобрал фуражку и долго крутил ее в руках.

- Что такое «Рюрик»? - спросила Тереза.

Я объяснил ей, что так звали одного древнего славянского князя, в честь которого русские нарекли свой крейсер.

- А мне нравится это имя, - задумчиво произнесла она. - Раз уж само море вынесло его нам, давай назовем мальчика Рюриком.

Я согласился. Пусть Балтика будет ему крестной матерью. Море, выбросив бескозырку, напомнило мне о моем долге. Надо было выходить на связь, получать задание…

Но Тереза… Имел ли я право ставить ее под удар теперь, когда она вскармливала моего ребенка?

Там, в Кенигсберге, все было по-иному… Я был всего-навсего жуиром-охотником. Я чувствовал себя браконьером вдвойне, ибо уводил эту женщину от двух зорких сторожей - от мужа и начальника. Эта сладкая сердцекружительная охота отвлекала меня от изматывающей мысли об охотниках, выслеживавших меня. Превращаясь хотя бы на время из дичи для контрразведки в охотника на дичь куда более прекрасную, я избавлялся от трусливых повадок. Это очень важно для дичи - иногда самой побыть хищником.

Так что никаких возвышенных чувств к Терезе я, увы, не питал. Тем паче не приходило в голову связать с ней свою судьбу брачными узами. Я не строил себе никаких иллюзий на сей счет и с изрядной долей цинизма сознавал, что веду усложненную любовную интригу - не более того. Не пугали меня ничуть и такие огорчительные для любовников последствия, как «интересное положение». Во-первых, я знал, что у Терезы нет детей, несмотря на все ее старания понести в десятилетнем браке. Во-вторых, повторяюсь, я совершенно искренне полагал, что перед женщинами державы, воюющей с моим государством, у меня не может быть никаких обязательств. И если кто-то из моих немецких подружек вдруг затяжелел, то это было бы своего рода местью враждебной империи.

Так я рассуждал в свои двадцать три года, так я думал до тех пор, пока не взял в руки свое крохотное оруще-сосущее, улыбчиво гыкающее подобие. Да, это был я! Мое повторение. Я сразу же узнал себя в этом начинающем жить человечке. И это узнавание, точнее, признание своего «я» в иной плоти потрясло меня до основ души и разума. Вдруг совершенно прошел изъедавший меня страх ареста и расстрела. Страх собственной гибели. Ведь вот он - я, в этом кружевном свертке, и никакая контрразведка не найдет меня там, не прервет мое вечное существование. Тереза дарила мне во плоде чрева своего как бы личное бессмертие.

Правда, страх за собственную шкуру переродился в страх за крошечного сына. Но это был уже совсем иной страх, это было извечное отцовское беспокойство за судьбу потомства, проникнутое к тому же гнездостроительским восторгом, известным всякому молодому главе молодого семейства.

Я вдруг стал заботиться о том, где взять деньги. Жить на то, что мы сдавали в ломбард и продавали ювелиру украшения Терезы, можно было безбедно, но я чувствовал себя сутенером. Я должен был принести в наш дом свои деньги. Для этого необходимо было ехать в Берлин и восстанавливать связь с резидентом. В общем, все сходилось к одному - надо ехать в Берлин.

И я поехал…

Риск был немалый. За полгода моей раушенской жизни могла быть провалена и явка на Тассоштрассе. Ехать в Гамбург? Но где гарантия, что и там не устроена ловушка?

Я решился войти в дом и позвонить в квартиру. Назвал пароль. Меня впустили. Дальше все произошло как в страшном сне. Из смежной комнаты вышли двое крепких парней. Один протянул мне руку для рукопожатия. Я невольно ответил тем же. Через секунду обе мои руки были заломлены за спину и защелкнуты в наручники.

В тюрьме на Плетцензее я ни в чем не отпирался. Назвал свое настоящее имя, чин, должность. По счастью, я не знал никого из нашей агентурной сети в Германии, кроме кельнера-связника, который к тому времени, я надеюсь, благополучно перебрался в другое место.

Самое ужасное - по обратному билету они установили, что я приехал из Раушена, и очень скоро выяснили в маленьком городке адрес нашего флигеля у фрау Фолькерт. И поэтому, когда я заявил на допросе, что признаю свою причастность к русской морской разведке и готов с честью принять смерть, майор в тонких очках саркастически усмехнулся:

- Не надо спешить, молодой человек. Билет на тот свет у нас у каждого в кармане… Судя по тому, что вы работаете на русский флот уже три года, вы не новичок в разведке, и я полагаю, что имею дело с профессионалом. Могу ли я так считать?

- Да.

- Очень хорошо. Тогда, как профессионал, вы должны оценить мое предложение. От имени разведовательного управления германского генерального штаба я предлагаю вам перейти на службу к кайзеру и германскому народу. Вы согласны?

- Нет, - ответил я не колеблясь. - Офицер, предлагающий другому офицеру изменить своей присяге, поступает бесчестно.

- Здесь мы сначала разведчики, а уж потом - офицеры, - раздумчиво возразил майор. - У военной же разведки своя этика… Если вам не дорога своя жизнь, подумайте о жизни вашей жены и вашего ребенка… Многие немцы, живущие на побережье, уже оплакали гибель своих семейств. Бомбы британских воздушных пиратов падают без разбора.

- Вы не посмеете это сделать!

- Безусловно, мы не посмеем… Хотя жена вражеского шпиона не может быть вне подозрений… Но, увы, на войне так много роковых превратностей…

В камере я обнаружил большой фотоальбом. Открыв его, тут же захлопнул: глазам предстало страшное лицо повешенного, снятое крупным планом… Прошел час, другой, и острое, болезненное любопытство заставило меня снова открыть альбом и досмотреть его до конца. Тюремный фотограф снял с чудовищными подробностями все моменты казни через повешение, которая, безусловно, ожидала и меня… Но самой невыносимой была мысль о судьбе Терезы и Рюрика. Что они сделают с ними? Взорвут их домик во время налета английских аэропланов? О, рыцари плаща и кинжала неистощимы на подобные кунштюки.

После кошмарной ночи наедине с леденящим кровь альбомом меня снова вызвали на допрос. На этот раз рядом с майором сидела молодая женщина в черном платье, с гладко зачесанными черными же волосами. Лицо ее, идеально правильное, походило на лик Нефертити, скопированный холодным копиистом с гипсового слепка. То была беспощадная красота, не оставлявшая в мужском сердце никаких надежд на снисхождение. Повелевающим взором она указала мне на стул против себя. Я сел.

- Смотрите мне в глаза, - приказала Нефертити; в голосе ее и в самом деле слышался едва уловимый восточный выговор. - Смотрите мне прямо в зрачки. Не спускайте глаз…

Я невольно подчинился, и взгляды наши соединились, сплелись в некий почти осязаемый материальный жгут. Самый настоящий нервный ток пробежал по нему, парализовав желания мои и волю.

- Смотри в мои зрачки… - Женщина говорила медленно и глухо. - Ты не сможешь отвести свой взгляд в сторону, ибо видишь, уже видишь проблески своего спасения. Да, они в моих глазах. Я - твой путь к жизни. Ты уже чувствуешь, ты уже знаешь это. Сердце твое бьется с радостной надеждой. Оно первым ощутило, что смерть не остановит его. Ты будешь жить! Сейчас ты сделаешь первый шаг к своему спасению… Не сводя глаз своих с меня, ты поставишь подпись свою под вердиктом о жизни.

Майор подсунул мне какую-то бумагу, и рука моя, послушная воле этой женщины, вывела подпись.

- Свет жизни твоей горит в моих глазах, - продолжала Нефертити все тем же монотонным властным голосом. - Он горит все ярче и ярче, ибо ты идешь к своему спасению все увереннее и увереннее… Взгляни на эту фотографию. Ты знаешь, кто это. Назови этого человека.