Я видел, как мимо меня прошествовала свадебная процессия. Я видел, как Непенин подвел невесту к алтарю… Потом их загородили шаферы, друзья, гости… Я слышал, как пел священник… Я смотрел в строгие глаза Чудотворца столь же пристально, как в зрачки Нефертити. Я молил его о чуде… О чуде своего исхода из той дьявольской ловушки, в которую угодил…

Я видел краем глаза, как мимо меня шли к выходу новобрачные и их свита. Я стоял, не в силах шелохнуться. Ноги мои приросли к плитам храма.

Угодник спас мою душу и спас раба Божьего Адриана… Но оставалось мое бренное тело. Что делать с ним? Оно принадлежало не мне - военной разведке кайзера.

Я вернулся в гостиницу. Несколько дней кряду я не покидал номер - пил кофе с коньяком, курил и до боли в висках искал выход из страшного тупика.

Не подлежало никакому сомнению, что ставить под удар Терезу с малюткой более чем преступно. Для меня она давно уже перестала быть подданной враждебной державы. Я сам не ожидал, как сильны окажутся во мне кровные узы и отцовские инстинкты. Не могу сказать, что я безумно любил ее, нет, то было совсем неведомое мне и потому плохо передаваемое на словах чувство какого-то тихого животного обожания этих двух белокурых головок - большой и маленькой. Я вверг их в беду и должен был любой ценой выручить.

Любой ценой…

Но цена была одна: пуля в Непенина. Что означало - пуля в Родину, в Россию, во флот, в Андреевский флаг, в товарищей по корпусу, и вечное их презрение.

Эту мысль я тоже всерьез не допускал, и поэтому план покушения не был выстроен даже вчерне.

Третий исход, к которому я склонялся все больше и больше, - это пуля в себя. Я выходил из игры, спасая всех - Терезу с сыном, адмирала Непенина, свою честь… Этот исход обдумывался все чаще и чаще, и я уже доходил до таких деталей: чем прижать посмертную записку, что в ней написать, стреляться ли в кресле за столом или в постели, наконец, куда целить - в сердце, в висок, в рот?!

Постепенно мысль эта становилась привычной, хотя не раз я ее отбрасывал с омерзением молодого, полного сил человека.

Но тогда что же?!! Как?!!

Где выход?!!

С того дня, как я отказался стрелять в Непенина, мой уютнейший номер со всеми достижениями финского комфорта превратился в камеру смертника.

Теперь главная моя мысль пульсировала ежедневно и ежечасно в одном только слове: «Когда?»

Порой я выхватывал браунинг и быстро говорил себе: «Вот сейчас, сразу! И никаких мучений». Но сразу, рывком не получалось. Всегда что-то останавливало взгляд, в последнюю секунду глаза цеплялись за какой-нибудь пустяк - будь то пара голубей, вдруг опустившихся на карниз моего окна (благие вести, надо подождать), или шаги по коридору (не ко мне ли?), и рука медленно опускалась в карман, наполняя его убийственной тяжестью орудия казни.

Срок, отпущенный мне в Берлине, подходил к концу. И когда ясно понял, что выпустить сам в себя пулю не смогу, я отправился искать палача.

В портовом трактире я познакомился с рыжим детиной, отсутствие лба которому компенсировала массивная нижняя челюсть. Я угостил его пивом и водкой. Кажется, я и сам был хорош, потому что долго не мог втолковать ему, чего мне от него надо. Уж потом, на трезвую голову, я понял, как дико звучала моя просьба: «Не могли бы вы убить меня за хорошее вознаграждение?» Будь он не так пьян, он бы принял меня либо за умалишенного, либо за полицейского провокатора.

Под конец я всучил ему часы «вахтерцера» и сказал, что он может заиметь много таких часов, если нагрянет в 27-й номер «Фении» и там пристрелит одного субъекта. На клочке газеты я начертил ему план коридора и втолковал наконец, что дверь всегда будет отперта, а звук выстрела заглушат ковры и тупиковое расположение номера.

Он спрятал бумажку под крышку швейцарских часов и долго любовался, устроив в кулаке темень, мерцанием светящихся стрелок…»

Гельсингфорс. 27 января 1917 года

Свадьбу играли негромкую по военному времени, неширокую, но с обильно накрытым столом, на квартире Непениных. Теснились на скатерти и блюда с осетрами из ресторана «Карпаты», и горшочки с нянюшкиными огурчиками да капусткой, и хрустальные бадейки с греческими маслинами, присланными Александром Васильевичем Колчаком к свадьбе из Севастополя вместе с дюжиной мускатного шампанского. Дамы оценили подарок с восторгом, мужчины налегали на шустовский, не злоупотребляя, впрочем, коньяком, поскольку расходиться предстояло не по домам, а по кораблям.

Люся тоже сидела за столом, в голубом пышном платьице, потягивая через соломинку брусничный детский крюшон, и, кажется, была очень довольна новым и столь скорым после Рождества празднеством.

Улучив минуту, Ренгартен отозвал Непенина в полутемный - горела лишь настольная лампа - кабинет и, бледнея, холодея, но не пуская душу в пятки, предупредил:

- Адриан Иванович, если то, что я вам обязан сообщить, честь ваша не приемлет, посчитайте сказанное за пьяные речи, хотя я и выпил всего лишь бокал шампанского…

Четко и сжато, будто докладывал оперативную сводку, Ренгартен изложил план отстранения от власти.

Непенин молча крутил золотую цепочку на жилетке то в одну сторону, то в другую… Выслушав, набил бумажную гильзу табаком, не спеша извлек из бронзовой спичечницы швецкую спичку, пыхнул сизоватым терпким дымком…

- Видите ли, Иван Иванович, Непенины всегда служили Романовым, - повторил адмирал давешнюю шутку, но без тени улыбки, - и на Бородинском поле, и в Балтийском море…

- Цесаревич и Михаил Александрович - тоже Романовы.

- Так-то оно так… Но уж больно на военный заговор смахивает.

Ренгартен попросил разрешение курить и извлек серебряный портсигар с эмалевой флюгаркой «Полтавы», с трудом удержал его в искалеченных пальцах - Непенин помог прикурить.

- Адриан Иванович, речь все же идет о спасении их императорских высочеств и царственного дома Романовых. Речь идет об эвакуации их флотом до той поры, когда и мы ничем не сможем помочь ни им, ни России… Гвардия ропщет, не то что народ…

- Смею напомнить вам: идет война. Коней на переправе не меняют.

- Не сменим мы, сменят другие. И это будет во сто крат хуже для нас, для флота и России!…

Непенин прикурил новую папиросу от недогоревшей старой - верный признак душевного смятения. Ренгартен видел горы этих полувыкуренных папирос в пепельницах «Кречета», когда комфлота решал нелегкие дилеммы.

- Вы полагаете, без революции не обойдется? - спросил Непенин тем неожиданным растерянно-жалобным тоном, каким дети спрашивают взрослых о неизбежности человеческого конца.

- Не то что полагаю. Наверное знаю! Когда желудочный сок ударит в головы питерским мастеровым вкупе с большевистскими посулами, начнутся и у нас «Потемкины» с «Азовами»…¹ Из Петрограда идут очень тяжелые вести. Да вам о том лучше известно.

- Известно мне и то, что армейские офицеры хотят царский поезд остановить и принудить императора к тому, к чему и вы предлагаете. Но им это скорее удастся. Лед, лед, этот проклятый лед… Пока он не тронется, все одно нам никуда не сдвинуться.

- А все-таки, Адриан Иванович… Вы один из тех старших военачальников, которые могли бы указать монарху на всю опасность положения!

Эту фразу и конец разговора Ренгартен тем же вечером записал в дневник.

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. «Адмирал ходил… взад и вперед, видимо, задетый моими последними словами. Подумав, он ответил, что прямой, открытый путь невозможен… Известно точно, что не было, чтобы монарх, проигравший большую национальную войну, оставался на троне… В заключение адмирал сказал мне: «Думато об этом, много думато, много ночей…»

Далее он сказал что-то непонятное и отрывочное: что собирает к себе людей, которым верит; что-то о кораблях, на которые можно рассчитывать… Я ничего не понял. Это были отрывки мыслей, произнесенных вслух».

Непенин вздрогнул от резко распахнувшейся двери. Вбежала Люся.