Аркадьева подцепила конфету - дорогая, коробка из приличного магазина, Моцарт-кугель.

- Вот что, моя прелесть! - Вперилась Крупнякову прямо в глаза, зная что тот не выдерживает прямого взгляда. - Я тебе не дура первого выезда, нахапал дел - прожевать не можешь! Двигай мою тачку или заберу. Аркадьева демонстративно запустила руку в коробку и сыпанула во вместительный накладной карман пригоршню конфет. - Девочкам... на работе, - пояснила любезно и медленно отошла к окну, зная, что Крупняков к ней до сих пор не равнодушен. - И вот еще что... кушетка, которую ты мне втюхал за антиквариат, на поверку вышла самотес, сколотили умелые ребята в дачном сарае или в гаражике в выходные. Эх, Крупняков, обманываешь беззащитную женщину...

- Ну... нет... не думай... я... - Крупняков стеснялся самозабвенно, набрал воздуха, округлил щеки и хоть и не стеснялся лишних хлопот с перепродажей некстати всплывшей кушетки, не хотелось и терять проверенного клиента, - могу забрать, тащи обратно, у меня тут один с юга ходок при виде гнутых ножек да грифонов на подлокотниках аж дрожит.

Аркадьева вышла, оставив Крупнякова без ответа, пусть помучается, Крупняков знал, что они с Игорем давно в Москве, а значит скоро в путь-дорогу, есть над чем подумать: снова заработает помпа инопоставок.

Филин любил людей манежить и сейчас не собирался отпускать Шпындро, хотя не раз уж отметил, как подчиненный морщится от едкого дыма. Парень! Мне б твои года. Филин засмолил очередную папиросу, ушел бы на пенсион, да две девки на шее, обе не замужем, одеть да обуть - проблема, да и приручил их как на грех выделяться. Беда. Погонят его скоро, ох погонят, по глазам видит и тех, кто выше - вертикальных загонщиков и других по горизонтали, народ тут чуткий, улавливает малейшие колебания, годами дрессированны.

Дым привычно щекотал ноздри. В голове Филина мелькали карточные комбинации, преферансист милостью божьей, карты только выложат на стол масть к масти, а он уж видит все варианты, за то и начальство привечало. Какой игрок! Сам Алфеев отмечал.

Филин любил сумерничать в рабочем кабинете, склонившись над столом, на белом листе бумаги рисовал таинственные цифры и значки: 9т, Вп, Кб, что означало девятка треф, валет пик, король бубей... Филин выписывал на бумагу десять комбинаций и заходящих в кабинет мог неожиданно попросить: назови две карты! .?. Любые две. Филин щурился и вошедший выкликал две карты - прикуп. Филин запускал в схваченные желтизной седины корявые пальцы, ерошил волосы, мог и крепко сказануть при мужиках и вздыхал облегченно или мрачнел, смотря по тому, легла карта прикупа или нет.

И сейчас Филин в строку выписал десять карт, полагая что Шпындро со стула у стены кажется, что Филин делает пометки в переписке и неожиданно потребовал, разглядывая весьма сомнительный мизер:

- Назови две карты!

Шпындро весь в переживаниях, еще терзаемый худшими подозрениями не уловил смысла просьбы, хотя играл сам, взгляд его блуждал беспомощно по стенам, натыкался на обязательные портреты, на цветы, на вымпелы с выставок, равнобедренными треугольниками свисавшие в прогалах меж шкафов.

Клуб дыма распухал на глазах джином, намаявшимся в теснинах бутылки, щипал веки и в довершении всего вещал человеческим голосом, требовательно и с нотками раздражения:

- Назови две карты!

Шпындро ругал себя за растерянность, сколько раз корил за раболепие перед начальством, нет, не давалась ему завидная легкость общения с вышестоящими, как Кругову, умудряется же человек не грубить и не терять достоинства. Кругов негласно считался его конкурентом, оба пахали одно поле, работали с одними фирмами, считались специалистами одного профиля. Вид усмехающегося Кругова ожег, будто кнутом стеганули, Шпындро собрался, уперся взглядом в настенный календарь, узрел красную воскресную семерку и выпалил:

- Две красные семерки.

- Бубна и черва что ли? - Голос Филина дрогнул от радости. Две семерки! Две хозяйки! не мизер вышел - классика. - Филин важно отложил папиросу, посмотрел на глашатая прикупа, задумчиво, примериваясь, вынашивая намерение высказать нечто важное, и впрямь прошелестел тихо по-отечески:

- Хороший ты парень. Сколько лет наблюдаю за тобой, собранный, деловой, честный... - Филин поперхнулся, как подумалось Шпындро намеренно и лишь потом осенило, что во всем виноват дым-горлодер. - Наш человек.

Сразу отлегло и стало смешно: боялся? чего? дурья башка! Можно подумать он один подторговывает, многие уж и не скрывают, так и рубят с плеча: поеду-подлатаюсь, дыры позатыкаю, а дыры-то безкрайние, расползаются, как на капроне.

Филин тяжело выбрался из кресла, оказавшись в полный рост неожиданно маленьким, в засборенных брюках, с толстенным животом, с трудом подпираемым натянутым до предела ремнем; передвигался Филин медленно, расставляя носки широко в стороны, как балерина, конец галстука на его животе лежал почти параллельно полу, Филин добрел до угла стола, выгреб из пластмассового прибора пустой коробок, два раза подкинул, поддав большим пальцем так, что коробок стал вертикально.

- Вишь, еще рука чуткая, - хитроватые глаза скосились на живот, - не гляди, что меня так расперло, это сейчас, а молодовал, как травинка.

Шпындро попытался представить Филина травинкой, едва не рассмеялся, вовремя сдержался, давно усвоив, что в вельможных кабинетах лишнее позволять опасно, лучше смолчать, пускай нахмуренным сочтут, лишь бы не легковесным, попривык, что насупленным людям, будто придавленным грузом особенных забот - вот только каких никому не ведомо - легче живется, вроде значительнее они, весомее, и все их медлительную угрюмость принимают за надежность и несомненную полезность делу.

Филин вернулся к креслу, оперся о спинку, растопырив локти.

- Ты сколько уж как возвернулся?

Снова обдало жаром - непосвященному не понять, что означает такой вопрос, Шпындро знал: вопрос вопросов, такой вопрос, как ворота крепости, если его задают, жди - вот-вот ворота распахнутся и тогда... долгожданный отъезд, проводы, ненатуральные сетования близких, такой же пробы качания головами друзей и знакомцев, не раз он переживал эту лихорадочную, предотъездную пору, дарившую ощущение перерождения, предвестия неизведанного, как в молодости, когда ждешь неведомого, ждешь изо дня в день, не допуская и тени сомнения в разминке с грядущими чудесами.

- Так сколько? - Филин опустился в кресло, жалобно пискнувшее под телесами.

- Два года, - неуверенность сквозила в голосе ответчика, двух лет еще не набежало, но... к тому шло.

- Х-м... - Филин сощурил глаза, подумал о дочерях: эх, девки-девки! приходится из-за вас лицо терять. Шпындро знал, о чем думает Филин, и оба знали, что каждый читает мысли другого.

Теперь Игорь Иванович судорожно прикидывал тактику, зря переполошился, думал, понадобится оправдываться во грехах, а вышло иное, Филина он особенно не опасался, старик сам замаран, но допускал, что Филин исполняет чужую волю, волю тех, к кому Шпындро доступа не имел и про которых только слушал не слишком лестное, но точно не знал, не мог утверждать, мол тоже, берут. Понятно, Филин хочет выжать из ситуации все. Объяснимое желание, Шпындро и сам поступал так всегда, он даже прикидывал следующую фразу Филина: х-м, есть несколько кандидатур или х-е..., а Кругов-то, что у нас поделывает или... обстановка сейчас сложная, сам знаешь. Это последнее сетование всегда работало безотказно. Кто ж признает, что не сложная, тогда и сам вроде в игрушки играешь. Чем же понадобится поступиться, сколько заносок грядет и каким товаром.

Филин тоже знал, как сунуть под дых: сколько, как ты вернулся? - дело серьезное и ради девочек, ради долгих нудных лет службы, ради грядущего ухода на пенсию он не имел права продешевить, утешало, что Шпындро правила игры усвоил, но каждый раз испытываешь сомнения: вдруг человек переменился, вдруг решил проскочить беззатратно - на халяву! как смеются дочери. Привыкнуть к подаяниям Филин так и не смог, но и обходиться без них не научился и каждый раз, как много лет назад на фронте перед боем, его охватывало возбуждение и тревога, и нервозность, и желание представить, что же именно его ожидает, и понимание, что точно предвосхитить все невозможно. Подношений требовала и дача. Филин придерживал каждую копейку, назначив даче служить местом последнего утешения после трудов всей жизни; и галстуки кожаные, даренные Шпындро, и его зажигалки легли неприметным камнем в фундамент дачи, в вагонку, в стены, прокаленные паяльной лампой. Дача высасывала все соки: и задний ход не дашь, и все давай-давай; каждый гвоздь, каждое оконце стоило денег. Филин хотел бы отдельную кухню, этакий кукольный деревянный домик, чистый и пахнущий смолой, как у соседа по участку, и может в мечтах о таком теремке, может прикидывая, что, как ни хороша дача, нельзя допустить, чтоб незамужние дочери одевались плоше других; и еще от горечи за выросший живот и от четкого понимания, что таким гладко причесанным, таким, как человек напротив, которому вслед хихикая, посматривают яркоглазые дурочки из десятков кабинетов, таким ему не стать никогда, словом, по всей совокупности размышлений выходило, что упустить свое никак нельзя.