– Гайнуллин, – негромко позвал меня старший лейтенант Ковригин, и я, гадая, для чего взводный меня зовет, подошел к нему, – продвинься вон туда, – он показал рукой на поле, на окатистый склон ближнего увала. – Только быстро, бегом!

Я понял: это испытание. Ты пришел из штадива, дисциплинка у тебя хромает, посмотрим, что ты за солдат, на что ты способен, за какие такие подвиги дали тебе орден Славы? Ну, если убьет тебя, ты ведь новенький, ты еще не наш, не Музафаров же ты. Думал ли так взводный, не знаю, может, и не думал, а думал за него я сам, но испытывать меня в бою, наверное, хотел.

– Есть продвинуться!

– Сумку оставь здесь.

Сумку с дисками я передал Баулину, вышел из березок и, мгновенно смекнув, что фриц, завидев меня, не сразу выстрелит или выпустит очередь из пулемета, а какое-то время будет ловить на мушку, поэтому первые десять шагов пробегу по прямой, потом прыгну вправо, затем сигану влево и, пробежав эти сто метров зигзагами, упаду вон там, где топорщится сухой бурьян из-под снега, где низина плавно переходит в пологий скат увала, прикинув все это мгновенно, я выбежал на открытое место, словно на край пропасти, и побежал, как бегут, наверное, сквозь бушующее пламя, бежал зигзагами и, добежав до бурьяна, рухнул наземь и отполз в сторону. И тут же по тому месту, где я только что лежал, стегнула пулеметная очередь, взметнулся, завихрился снег, смешанный с ошметками бурой земли. Опоздал фриц, а я лежал живехонек. Чувство опасности, чувство того, что ты рядом со смертью, на тонкой черте, отделяющей твою жизнь от смерти, чувство это было похоже на отчаянную веселость, хотя веселиться бы неотчего; наверное, душа моя защищалась этим странным чувством от безумия страха. Я оглянулся. Едва заметный за березками взводный стоял на том же месте, ребят не было видно – они лежали. Прошло несколько минут – никто не перебегал ко мне.

– Гайнуллин, назад! – услышал я, наконец, голос старшего лейтенанта.

Я отполз чуть в сторону, чтобы немец сразу не скосил меня очередью, рывком поднялся и, пригнувшись, пустился назад. Бежать снова зигзагами у меня уже не было терпения, я побежал напрямик, чувствуя ничем не защищенную спину и в то же время почему-то надеясь, что фриц не выстрелит мне в спину, может, не успеет, может, просто поленится охотиться за бегающим туда-сюда русским, словом, я благополучно добежал до березок, вбежал в них и бросился наземь. И как только лег, тут же по тому месту, где лежал взвод, засвистели пули. Мы все лежали, стараясь углубиться в снег, стараясь спрятать головы за тонкими стволами березок, а старший лейтенант Ковригин продолжал стоять, пули отсекали рядом с ним метки, а он стоял и смотрел на поле. Хотелось крикнуть ему, чтобы он лег, но советовать и приказывать старшему по званию – не солдатское это дело. Может, это длилось минуту-другую, пока старший лейтенант принимал решение, что делать дальше, но мне казалось, что прошла вечность.

– Ой-ой-ой! Меня ранило! – вдруг жалко закричал, заплакал, застонал лежащий недалеко от меня молоденький солдатик, имя которого я еще не знал. Лицо у него сразу сделалось серым, неузнаваемым. К нему подполз Голубицкий и сказал:

– Ничего, ничего, браток, терпи.

– Голубицкий, вынеси меня отсюда! – взмолился паренек. – Голубицкий!

– Вынесу, вынесу, – негромко басил Голубицкий. – Только ты не паникуй.

Он привстал, подхватил раненого, закинув его левую руку себе на шею, и потащил к оврагу. Одной ногой солдат пытался переступать, а из другой, безжизненно волокущейся, из дыры в сапоге, капала на снег кровь. Старший лейтенант наконец как будто решил что-то, молча махнул рукой в сторону оврага и неспеша пошел назад. Мы поднялись и спустились за ним в овраг. Немного постояли возле раненого. Голубицкий хотел было разрезать сапог на раненой ноге солдата, но тот захныкал: «Не порть голенище, распори по шву, как же я без сапог буду?!» А сапоги у него были добротные, яловые, видно, как и я, паренек долго припухал в тылу и раздобыл там хорошие сапоги. Голубицкий снял с ноги раненого сапог, перевязал рану, поверх бинта намотал портянки и, рослый, здоровый, взвалив парня на закорки, неся в руке его карабин и разрезанный сапог, потащил в тыл.

Ранение нашего товарища и вид крови возбудил в нас темную злобу на немцев. Когда немец в тебя еще не стреляет, ты ненавидишь его какой-то спокойной или рассудочной, что ли, ненавистью, но как только он начинает бить по тебе, в душе твоей поднимается та самая лихорадка злобы и ненависти, которая в смертоубийственной драке бывает сильнее страха, сильнее разума.

Мы продвинулись по оврагу ближе к второму взводу. Второй, третий и четвертый взводы тоже никак не могли высунуться из оврага. Бил пулемет, только не тот, не со стороны горящего хутора, не тот, который обстрелял меня, а из другого окопа. Мы залегли на краю оврага. Лежа, мы не видели немецких окопов, потому что поле между возвышенностью, где сидели немцы, и краем оврага, где лежали мы, поле это было немного выгнуто, так что мы прятались в мертвом пространстве. Взводный приказал пулеметчикам Васину и Кошелеву выдвинуть станковый пулемет вперед и открыть огонь. Васин и Кошелев (теперь я знал их фамилии) выкатили станкач из оврага, поставили чуть впереди нас, повозились немного, заряжая, выпустили по немцам длинную очередь и, опустив головы, отползли назад.

– Товарищ старший лейтенант, бьет по щитку! – пожаловался Васин, солдат с широким монголистым лицом.

– Продолжай огонь!

Васин подполз к пулемету, привстал и снова дал длинную очередь. Рядом с пулеметом, вскапывая снег и почву, ударили пули, Васин прижался к земле, снова отполз назад.

– Взвод, ползком вперед! – негромко скомандовал Ковригин.

Мы подползли к самому краю мертвого пространства и теперь, приподняв головы, могли видеть немецкие окопы: вот они, совсем рядом, я мог даже разглядеть высунутую из окопа голову в каске. За окопами, чуть поодаль, в два ряда стояли обрубленные деревья, видно, там проходило шоссе. Взводный лежал чуть позади нас.

– Баулин, огонь! – скомандовал он.

Баулин поставил пулемет на сошки, прицелился и выпустил длинную очередь, над бруствером немецкого окопа взметнулась желтая пыль, голова тут же исчезла, я вытащил из сумки заряженный диск и держал наготове. Справа снова зататакал станковый пулемет и стрелял из «Дегтярева» Музафаров. Левее, на увале со стороны горящего хутора, то и дело рвались снаряды.

– Приготовься к атаке! – голос Ковригина был негромок, как будто даже спокоен, но жестко властен: – Музафаров, давай!

Музафаров поднялся и, держа пулемет как ружье, бросился вперед.

– За Родину, за Сталина! – прокричал он каким-то не своим голосом.

Поднялись и мы с Баулиным, встали и остальные, кто сразу, кто чуть помешкав, и побежали вперед. Справа поднялись в атаку второй, третий и четвертый взводы. Бежали и кричали кто во что горазд, кто «ура!», кто ругался матюками, до окопов немецких было примерно метров сто, около минуты бега. Но добежать до них, казалось, не в силах человеческих, не в наших силах. То, что подхватило нас и несло вперед, на пулемет, было нечто совсем другое, чем просто злость, ярость, преодолеваемый страх и даже безумие. А, может, это и было помрачением разума… Я и раньше ходил в атаку и потом не мог вспомнить, как ходил, что чувствовал и видел. Мы пришли немного в себя только тогда, когда достигли окопов и увидели убегающих немцев. Двое драпало прямо через шоссе по полю, один добежал до шоссе и повернул по нему влево. Тут мной, наверное, и другими, овладело новое чувство, что-то похожее на охотничий азарт, нам очень хотелось убить этих убегающих фрицев, нас охватила веселая жажда убийства, и мы стали палить по убегающим, палили беспорядочно, не целясь, поэтому не попадали, и эти двое давай бог ноги все дальше и дальше от нас. Я сунул в сумку заряженный диск, который во время атаки готовно нес в руке, затем вскинул карабин, прицелился, чуть впереди бегущего немца, задержал дыхание и нажал на спуск, немец шатнулся в сторону и упал в кювет, не шевелился, видно, я убил его. И я был очень доволен, что сразил немца метким попаданием. Баулин сменил пустой диск на «Дегтяреве», я зарядил свой карабин новой обоймой. Я мельком взглянул на Баулина. Лицо его было бледно, глаза – шальные, незнакомые.