– Зачем ему знать? Сержант Андреев пойдет с нами. Ну, идешь?

Я понимал, что Шалаев подбивает меня на самоволку, но ведь с нами пойдет сержант Андреев, какой никакой, а младший командир, хотя и без должности, все же в некотором смысле начальство, ему и отвечать, если что, да к тому же мне и самому вдруг захотелось сходить туда. И я согласился.

– Бери карабин. И гранату не забудь на всякий случай.

Захватив оружие, мы тихонько вышли из дома, незаметно шмыгнули за коровник, где поджидал нас сержант Андреев, и потопали в безвестность ничейной земли, где еще не ступала нога нашего солдата. Шли напрямик по пашне, под тонким покровом непрочного снега хлябилась раскисшая глинистая почва. Снег повалил гуще, слепил нам глаза, так что нельзя было разглядеть, что там, впереди, сколько еще идти до домов. Пройдя с километр, может и больше, наконец разглядели высокий дом, сараи, коровник, а рядом, чуть в сторонке, еще несколько домов и коровников. Подкрались осторожно, держа карабины наготове, заглянули сперва в коровник. Черно-белые коровы хрумкали сено, а за перегородкой переступали лошади. Лошади, правда, крупные, непригодные для верховой езды, но среди них был стройный легкий жеребец гнедой масти. Сержант Андреев подошел к жеребцу, осмотрел передние ноги, заглянул в зубы и сказал обрадованно:

– Жеребца я реквизирую! А то кобыла моя засекла ногу.

Затем осторожно подошли к крыльцу большого дома. Я заметил, как в окне мелькнуло чье-то лицо, значит, в доме были люди. Вошли в большой коридор, откуда во все стороны вели двери, высокие, белые, с железными ручками и торчащими ключами в замках. Так было во всех немецких домах: если ключи снаружи, значит, двери отперты или можно их отпереть, как будто люди хотели показать, что они не запираются от нас, что можно входить. Я шагнул сразу направо, к двери той комнаты, из окна которой мелькнуло чье-то лицо. Открыл и вошел. Шалаев и сержант следом. Сначала увидел длинный стол со стульями посреди большой, выходящей высокими окнами во двор комнаты, затем только заметил людей. Они сидели слева от входа возле высокой кафельной печи, сидели на длинной скамье со спинкой, сидели рядком и все были готовно одеты, как будто тут же собирались идти на улицу. Один мужчина, остальные все фрау. Мужчина был пожилой, крупнотелый, толстолицый, в шляпе и черном драповом пальто. Помещик. Живой помещик. О таких мы только в книжках читали. К помещику жалась красивая молодая женщина, наверное, дочь его, а может, и жена. Она была в хорошем пальто, в платке или, вернее, шарфе, повязанном в виде чалмы с узлом надо лбом. Такие платки мы и раньше видели у немок. Остальные немки были староваты, простоваты на вид и одеты похуже. Все сидели бледные и, избегая наших взглядов – пришли русские, сейчас будут убивать, – смотрели перед собой застывшими в страхе глазами. Как всегда, когда видел цивильных немцев, я невольно думал о том, что творили у нас их мужья и сыновья. Интересно было бы знать, кто сын этого помещика? Офицер, конечно, фашист, воевал под Москвой или под Сталинградом и в наших деревнях с нашими бабами, стариками, ребятишками обходился, как со скотом. Почему они, вот этот помещик и его фрау, не сбежали? Ведь вокруг деревни и хутора пустуют. Не успели, не ждали нас так скоро? Но, с другой стороны, они же слышали стрельбу. Может, не хотели покидать родное гнездо и решили: будь что будет?

Я сказал громко:

– Охне ангес! Гитлер капут! Криг них гут!

– Йа, йа, йа! – закивал мужчина, не меняя мрачно-покорного выражения бледной рожи.

– Шнапс есть? – тоже громко спросил Шалаев. Вообще с немцами, и с военнопленными и цивильными, мы разговаривали громко, как с глухими, как будто от этого они нас лучше поймут.

– Найн, найн, – покрутил головой помещик.

Женщины коротко пошептались, одна их них встала и ушла куда-то. Шалаев же, прислонив карабин к столу, подошел к немцам и на русско-немецкой тарабарщине затеял с ними разговор:

– Дойтче солдат у нас капут хаус! – Шалаев показал руками, как зажигают спичку и как вздымается вверх пожар. – Клайне киндер шисен, майне брудер шисен! Дойтче солдат них гут! Гитлер ваш шайзе! Ферштеен?

Помещик согласно кивал головой, мотал шляпой, как будто соглашался, удивлялся и даже возмущался. У сидящих рядом фрау глаза округлились, лица окаменели, хотя нетрудно было догадаться, что ни одному слову Шалаева они не поверили.

Наконец вернулась немка и поставила на стол большую, оплетенную корзиной бутыль с каким-то пойлом. Сержант Андреев вытащил пробку, понюхал и сказал:

– Квас, ребята.

Понюхал Шалаев:

– Пиво! Вроде нашей бражки. Давай, фрау, шнель, стаканы неси. Будем тринкен.

Немка принесла три стакана. Шалаев потребовал еще один, разлили пиво, и Шалаев поднес стакан помещику.

– На, хозяин, выпей за наше здоровье.

– Найн, найн, найн! – помотал помещик головой.

– Пей! Тринкен давай! – наседал Шалаев.

Выпучив глаза, помещик смотрел на полный стакан так, как если бы Шалаев совал ему гранату.

– Чего пристал, раз человек не хочет. Нам больше достанется, – сказал сержант.

– Может, они, гады, отраву подсыпали. Пей, говорят!

И тут сидящая рядом с помещиком молодая немка потянулась за стаканом, видно, поняла, что подумал Шалаев, отпила половину, вернула Шалаеву.

– Во, молодец! Зер гут, фрау! – похвалил Шалаев. Немка тускло улыбнулась, заулыбались и остальные фрау. Они, конечно, уже поняли, что русские не собираются их убивать.

Мы с ребятами чокнулись и, сказав: «Ну, будем здоровы, за победу!» – выпили. Пиво напоминало вкусом нашу башкирскую кислушку, от которой после двух-трех стаканов язык развязывается, а ноги слабеют. Шалаев, все время любовно пяливший глаза на красивую немку, воскликнул:

– Хороша баба!

– Хороша Маша, да не наша, – заключил сержант Андреев.

– Захочем, будет наша.

– Ну, ну, ты не очень тут! – осадил сержант Андреев, входя в роль командира. – И вообще, давай, закругляй, пока там не хватились. Пиво разлейте по флягам, а я пойду еще раз погляжу на коня.

Сержант ушел во двор, я видел в окне, как он вывел из конюшни занузданного жеребца и пытался сесть верхом без седла, но от тяжести одежды – шинель, телогрейка – да еще от тяжести карабина и собственного зада никак не мог вскочить на коня прямо с земли. Подвел его к стоящей возле сарая фуре, сел наконец и стал гонять кругами по двору.

Шалаев подсел к молодой красивой немке и, бормоча немецко-русскую тарабарщину («Фрау зер гут, я тебя лиебен, ферштеен?»), обнял немку за талию, она бледно улыбалась, остальные немки, староватые, простоватые, напустили на лица постную покорность, а помещик делал вид, что ничего не замечает. Я разлил пиво по флягам и, прислушиваясь вполуха, как Шалаев охмуряет немку, и ревнуя ее к Шалаеву, глядел в окно. Шалаев встал и, взяв немку за руку, тянул ее куда-то, наверное, в другую комнату. «Комм, комм». Немка поднялась и покорно пошла за Шалаевым. Помещик как сидел недвижно, тупо уставившись перед собой, так и продолжал сидеть. Старые немки на постные лица напустили такое выражение, что, наверно, означало: мы ничего против не имеем, лишь бы нас не трогали…

Снег, переставший на какое-то время, повалил снова, белая тишина облепляла, обволакивала сараи, хлевы, отдаленные домики, сержанта Андреева с его бесшумно трусящимся по двору конем, и мне стало казаться, что я гляжу на этот снегопад, на сараи, хлевы и сержанта на коне за снежным пологом не из окна немецкого дома, а откуда-то из другой жизни, где нет ни войны, ни окопов, ни этих немцев, ни красивой немки, которую я ревновал к Шалаеву, гляжу и удивляюсь: неужели это было со мной, неужели это был я?!

Вдруг сержант Андреев, терзая бока жеребца шпорами, погнал к дому, подскочил к окну и что-то стал кричать с ошалевшим лицом, кричал и маячил рукой в сторону соседних домиков.

– Фрицы идут! – расслышал я сквозь окна. – Бегите, вашу мать!

И ускакал, только я его и видел. Поверить сержанту я и не подумал, Андреев был парень шебутной, мог и соврать не моргнув глазом, мог и разыграть. Разыграл, конечно. Думал, испугаемся и побежим, давай бог ноги. Он верхом, а мы пешедралом за ним. Все же на всякий случай глянул в ту сторону, куда указал сержант, и – действительно увидел фрицев: рота или, может, батальон, идут к дому. Откуда они взялись?! Бежать! Выскочить, ноги в руки и держи ветра в поле. Поздно – уже подходят к крыльцу! Сейчас схватят и шлепнут! Или – плен! Перед самым концом войны!.. Я мог представить себя трупом, тлеющим на пашне или в кювете при дороге, но плен не мог даже вообразить. Лучше уж смерть! А так не хочется умирать в девятнадцать лет от роду и перед самым концом войны! Холодок страха просквозил меня от ног до корней волос. А если в окно? Окна этой большой комнаты, видимо, столовой, выходили только во двор. Но ведь есть и другие комнаты, окна которых наверняка выходят на ту сторону, в поле. А если немцы уже окружили дом?! Надо крикнуть Шалаева – не одному же мне…